В руке господина показался жезл власти, конец которого нацелился на самую ценную его рабыню. И не успела Лагрис даже ойкнуть, как невыносимая боль впилась во всё её тело.
На корчи рабыни Лауд смотрел с равнодушием. Смотрел, как провинившаяся блазна рухнула на ковёр и как выгибается дугой её спина, да судорожно трясутся ноги и руки. Наблюдал, как обезобразилось в муках красивое лицо и налилось опухлостью. Спокойно слушал, как из её горла вырываются булькающие, надсадные хрипы. Она и выть-то не могла, не то что визжать. Лауд примерно знал, насколько невыносима боль, причиняемая ошейником. Такие ошейники умели делать только в Сестринстве, искусная волшба позволяла воздействовать сразу на все телесные жилы, да так, как не способен был ни один опытный палач.
Убрав жезл, он безучастно наблюдал, как постепенно затухают судороги распластанной на ковре блазны. И когда хрипы и бульканья сменились надсадным дыханием, скривился при виде вспузырившейся слюны, что выступила в уголках её губ. Побагровевшее и опухшее лицо Лагрис его не тронуло, как не тронули и помокревшие от обильного пота одеяния. Он дважды хлопнул в ладоши и в спальню вошли слуги. Лауд лишь кивком указал на тело наказанной рабыни и ту сразу же подхватили, да и поволокли вон.
Лагрис приходила в себя на заднем дворе.
Валяясь на сырой соломе, старалась не стонать и найти наименее болезненное для себя положение. Боль отзывалась в каждой частичке тела, перед глазами расплывались мутно-красные круги, мысли вязли одна в другой, а в животе мучительно мутило. С трудом она подползла до края соломенной подстилки и высвободила содержимое желудка, отстранённо наблюдая, как заблевала копошившихся в мелких травинках каких-то жуков. Новый приступ рвоты последовал спустя четверть часа, до боли в рёбрах измотав многочисленными позывами. Рвало желчью. И стало легче. Лагрис вытерла слёзы и откинулась на солому, глядя на небесную синеву. На небе не видно было облаков, над миром нависал Блеклый Урдан и рядом с ним всё ещё ущербная Коранта.
Ни сил, ни духу убраться отсюда у неё сейчас не осталось. Немного радовало, что в это время дня тут не шляются «подружки». То-то бы посмеялась Эвика, увидь кто-то из её товарок, в каком состоянии «любимица господина»! Самой Лагрис было, в общем-то, плевать на Эвику и всю её свору потаскух, но именно сейчас она чувствовала себя беззащитно. Боль всё ещё накатывала, не такая сильная как там в спальне, но высасывающая все те скромные силы, что пока ещё оставались в теле. И прошло не менее часа, когда мелкие судороги перестали донимать и Лагрис, наконец-то, забылась сном. Проспала не так долго, немного восстановившись. С трудом поднялась сначала на карачки, а потом и на ноги. И побрела к себе.
И когда дотащилась-таки до лежанки, рухнула и провалялась без сна до самого вечера.
Переступив порога домика, Томирис застыла, точно вкопанная. Одного взгляда на Лагрис было достаточно, чтобы понять: стряслась какая-то беда. Сделала неверный шаг на вдруг ослабевших ногах. И опрометью бросилась к лежанке, не сдержав слёз. Подруга и хозяйка этого доселе спокойного обиталища выглядела ужасно: вздувшиеся на шее и висках прожилки, на лбу подрагивает ещё одна, а на прокушенной губе чернеет запёкшаяся кровь. Вдобавок подбородок, горло и грудь с руками были густо заляпаны рвотой. Но на вонь нечистот Томирис просто не обратила внимания.
Осматривая подругу, она что-то шептала, что-то ласковое и утешительное, не вполне отдавая себе отчёт, что именно шепчет. И осторожно ощупывала пострадавшую, ища повреждения и терзаясь от собственного бессилия помочь единственному человеку, что отнёсся к ней без равнодушия. Лагрис тихо – на рани слышимости – отвечала, морщась от каждого слова. Стало понятно, что у неё прокушен язык. И тогда Томирис прикрыла ладонью ей губы, мол, не говори, не делай себе больнее.
Что же с ней сделали? За что так избили? Воображение рисовало воистину жуткие образы. И не в силах отогнать их, Томирис примеряла на себя чужую боль. Содрогнувшись от пронзительной дрожи, что проскочила по телу холодными и острыми иглами, она с трудом справилась с возникшим комом в горле, но справиться с противным жжением в животе оказалось выше её сил. Словно страх пережитого подругой передался и ей самой. И не только страх пережитого, но и ужас от ожидания новой боли, что когда-нибудь в будущем непременно повторится. И возможно, что повторится ещё не раз. Следом пришла мысль, что Лагрис до сего вечера была для неё сродни некоему островку, за который удалось зацепиться, когда вокруг бушуют опасные морские волны. Островок, что не давал ей сгинуть в пучине окружающих невзгод и маячившего душевного срыва. И теперь этот островок и сам подвергся удару – Лагрис стала жертвой произвола Лауда. У Томирис как опору из-под ног вышибло. Однако беспомощная растерянность завладела ею на считанные мгновения. Даже когда всё вокруг рушится, она искала в себе силы ради подруги. Той требовалась помощь, а значит сейчас не до собственных страхов. И она подавила растущую жалость к себе, способную лишь обезоруживать, полностью сосредоточившись на состоянии подруги.