«Вести себя естественно», ‒ очередной раз напомнила себе Томирис. Но, как? Как – естественно? Опасаясь ляпнуть глупость, царевна спросила неуверенным, выдающим душевный раздрай, голосом:
‒ Рундия готовит войну?
Равар приподнял бровь, отметив оттенок, что прозвучал у дочери в голосе, но списал его на слабость знания текущих взаимоотношений между соседними странами.
‒ Это только одна из возможных черт непроявленного будущего. Увы, Томирис, во все сложности я тебя посвятить не могу – не настало ещё время. Однако сейчас ты должна знать одно: на твоё замужество уже получено согласие. Скоро ты покинешь Хиркану.
Не имея дара лицедейства, Томирис не могла скрыть волнения. И когда отважилась спросить о подробностях уготованного ей, того уготованного, что якобы неизвестно, голос её выдал:
‒ Отец, неужели ты отсылаешь меня в Арвену? Но ведь Рундия всегда была нашим врагом! Или в Альканару? Но с ними нет даже общей границы…
Равар вновь принял её волнение по-своему. Чётко и вкладывая в каждое слово власть, он сказал:
‒ Томирис, ты станешь будущей правительницей Хеона.
Видя, что дочь впала в оцепенение, Равар переглянулся с супругой. Всё шло, как они и предполагали – столь внезапная новость ошеломила Томирис.
Но царевну, конечно же, ошеломила не сама новость, которая на самом деле и новостью для неё уже не была, девушку просто добили слова отца, сказанные ей напрямую. Одно дело услышать такое от служанки и совсем другое из уст самого отца!
‒ Я, наверное, сплю! ‒ Томирис больше не могла сдержать обиду и леденящую сердце ярость. Чувства пробили последние препоны и прорвались вовне, она заговорила так, как раньше себе никогда не позволяла: ‒ Отец, я давно смирилась, что стану разменной монетой в твоих играх ради благополучия престола. Я готова смириться, став царицей Рундии – нашего давнего врага! В конце концов, это прекратило бы вечные войны… Да, отец! Могу понять, почему нужен долгий мир с Рундией. К тому же на престоле Рундии Cтриваричи – они тоже артаны. Но я никогда бы не рискнула уехать к альканцам, чтобы быть там навечно чужачкой среди мальваров. Но ты, отец, сообщаешь мне о договорённости не с альканцами даже! С Хеоном! Ты готов родную дочь отдать в лапы сартвешам?! Ты и вправду считаешь, что я лягу с нелюдью?!
Томирис с вызовом уставилась в глаза Равара, даже не заметив, как привстала со стула.
‒ Отец, ‒ растерянно подал голос Сур, ‒ ты не можешь так поступить с Томирис… Она… Она…
Равар-седьмой перевёл взгляд на сына и вдруг рявкнул:
‒ Замолкни!
И столько оказалось силы в одном единственном слове, что Сур не осмелился больше перечить. Следующие слова Равара были обращены дочери:
‒ Сядь, Томирис. Только потому что ты моя дочь, я прощаю твою дерзость. И поскольку ты моя дочь, ты выполнишь волю отца.
Томирис набрала было воздуху, чтобы дать новый отпор, но рвущиеся слёзы не дали вымолвить даже слова. Она разревелась, уткнувшись лицом в скатерть стола. А Сур, совершенно выбитый из колеи, робко положил руку ей на плечо и не знал что делать. Он хотел бы утешить сестру, но чувствовал что это бесполезно и как-то неправильно, хотел бы вступиться за Иву перед отцом, но не смог выдержать даже его взгляда.
Равар кивнул супруге и та обратилась к родной дочери:
‒ Ветла, будь добра, покажи холст.
Двенадцатилетняя девочка проворно скакнула куда-то за спину матери и тут же вернулась со свёртком. Царица Ирла развернула свёрток и передала супругу.
‒ Гляди на него, Томирис, ‒ приказал Равар, держа в руках холст с изображением жениха. ‒ Он не сартвеш, видишь? Он вполне человек.
Сквозь слёзы Томирис уставилась на рисунок, оказавшийся довольно искусным – видно художник очень уж старался. С холста на царевну смотрел молодой парень, чем-то похожий на обыкновенного рунда, вот если бы ещё ему волосы рыжие или тёмно-русые… Томирис вытирала слёзы и рассматривала хеонского царевича, думая о том, что одутловатые, гладко выбритые щёки, кошачьи усики и нарочитая холёность не вызывают в ней чувств к жениху как к мужчине.