Но чудо еще не в том, что герои книг живут далекой жизнью, с ними случаются такие приключения, которые ни за что не могут произойти с живущим на Чукотке, а чудо в том, что мысли, чувства – все то, что составляет сущность человеческую, находятся в удивительной гармонии с тем, что чувствуется, что думается мне, очень далекому человеку.
Я вставал и снова пробирался в школу, где шел летний ремонт: парты стояли на улице, и Рыпэль вместе с Тэгрынкеу чинили их, красили. В классах было грязно и неуютно – перекладывали печи, перестилали полы, белили потолки. Летние учителя совсем не походили на наших строгих зимних наставников. Одетые в какую-то испачканную рвань, они мало отличались от того же Рыпэля или Тэгрынкеу.
Я попросил учительницу, которая заведовала нашей библиотекой, открыть шкаф с книгами.
После долгих колебаний, когда учительница начала проявлять признаки нетерпения и беспокойства, я показал на книгу с названием "Анти-Дюринг".
– Вот эту, – произнес я как можно безразличнее.
И вдруг учительница звонко и громко расхохоталась.
Ее смех раскатился по пустым классам и выплеснулся на улицу. Кто-то поспешно протопал по длинному коридору, заглянул в библиотеку.
– Григорий Максимович, – обратилась к нему учительница, – Рытхеу хочет читать Энгельса!
И она опять затряслась от смеха.
Я ничего не мог понять. Что смешного она нашла в том, что я хочу читать именно эту книгу? Или она такая смешная? Может быть, она тоже не годится для моего "переходного возраста", как выразилась учительница английского языка, отбирая у меня томик рассказов Мопассана.
Григорий Максимович взял у меня книгу Энгельса, полистал ее и вернул библиотекарше.
– Тебе еще рано читать эту книгу, – сказал он мне.
– Как Мопассана? – спросил я.
Григорий Максимович улыбнулся и стал объяснять, почему мне еще рано читать "Анти-Дюринг".
Но я плохо его слушал, с горечью думая о том, что худо, когда у тебя нет свободного выбора, когда кто-то другой, а не ты сам, определяет, что тебе читать.
Понурив голову, я уже собрался уходить из библиотеки, но Григорий Максимович остановил меня и спросил:
– А почему тебе не почитать Горького?
Я еще раз поглядел на невзрачную обложку, медленно прочитал имя автора – Горький, напечатанное черными буквами, и перед моими глазами возник образ Чымйыльына, тундрового оленевода.
– Не нравится, – вздохнул я.
– Не нравится? – удивился Григорий Максимович и спросил: – Горький тебе не нравится?
Я утвердительно кивнул.
– А что ты его читал?
– Ничего.
– Так почему же ты говоришь, что он тебе не нравится? – возмутился Григорий Максимович. – Ты же его просто не знаешь!
– Мне имя его не нравится, – пояснил я учителю.
– А знаешь ли ты, как произошло имя его – Горький?
Я отрицательно мотнул головой.
– Тогда слушай…
Григорий Максимович коротко рассказал мне биографию великого писателя. Это меня несколько заинтересовало и насторожило: писатель из простого народа. Разве может быть такое? Если это так, то ведь простого народа так много, что появление писателей из среды, окружавшей меня, дело вполне возможное.
Первая книжка Максима Горького содержала ранние романтические рассказы – "Старуху Изергиль", "Макара Чудру", "Челкаша". Я прочитал их с интересом, но большого удовольствия не получил. В мозгу у меня все время сидела мысль: вот человек простого происхождения, а написал такое! Читая горьковские рассказы, я все время оглядывался, как всегда это бывало, на мое ближайшее окружение. Я находил двойников и старухе Изергиль, и Челкашу, и многим другим героям рассказов Горького. Обыденность этих литературных героев, их явная близость к тем, кто окружал меня, снижали интерес к чтению. Возможно, что обнаружение в горьковских героях общих черт, общих чувств с моими, с чувствами и чертами характеров окружающих меня людей не было таким поразительным, таким удивительным, когда те же самые человеческие черты я находил среди представителей других классов, ведущих отнюдь не трудовой, не похожий на наш образ жизни.
Поэтому я отложил Горького и долгое время не брал его книг, обратившись к романам Вальтера Скотта.
Надвигалась зима, большие пурги и неожиданные теплые ураганы, которые отрывали лед от берега, обнажали непривычное для зимнего времени зеркало воды.
Пока не наступила зимняя темнота, я читал в чоттагине, где пахло псиной, нерпичьим и моржовым жиром из бочек, расставленных вдоль стены, увядающей травой в матах, навешанных для тепла на меховой полог.