Но красоту в таком разделении станут видеть только те, кто найдет в нем воплощение своей тайной мечты. Поэзия Некрасова, стремившаяся пробудить стыд и гнев в высших классах общества, поляризовала мир до предела:
Поэту ли не знать, что и среди любых «ликующих» едва ли есть один, тяжелой пыткой не измятый! В первоначальном замысле «Кому на Руси жить хорошо» искатели российских счастливцев должны были дойти до самого царя и увериться, что и царская жизнь далеко не сахар. Некрасовым же и писано: «Кому бросаются в глаза в труде одни мозоли, тот глуп, не смыслит ни аза! Страдает праздность боле». Но, возможно, именно стыд за то, что сам народный заступник так и не ушел в стан погибающих, раскалял его стихи идеализацией народа и демонизацией правящих классов: слабости поэта не так уж редко оборачиваются одним из источников его гения.
Натурам гармоничным такая противоречивость может казаться совершенно чуждой, но ведь поэзия должна проливать свой свет и на дисгармоничных. А для романтиков противоречивость, сочетание добродетелей и пороков и вовсе свидетельство масштаба личности. «Ценю в его безнравственности лишнее доказательство его сильного темперамента» (Николай Гумилев); «Личность Некрасова вызывала мои симпатии издавна своими противоречиями, ибо я ценю людей не за их цельность, а за размах совмещающихся в них антиномий» (Максимилиан Волошин).
Антиномии, противоречия, кроме того, позволяют поэту откликаться действительно «на всякий звук». Писаны целые книги о любовницах, дуэлях и карточных запоях Пушкина, но без них мы скорее всего не имели бы и его гениального «Когда для смертного умолкнет шумный день»:
Разве это не истинно некрасовский мотив? Такая вот, как говорили еще недавно, диалектика: «неблагородные» страсти порождают великую поэзию, а самые благородные намерения исторический ход вещей с легкостью обращает в опаснейший вздор. С той, однако, огромной разницей, что политические утопии осыпаются за один сезон, за одно поколение, а стихи живут десятилетиями, иной раз даже веками. Ибо основополагающие чувства в отличие от политических «вершков» не бывают ложными. А потому не только некрасовские покаяния, но и главное дело его жизни – великое дело любви устареть не может.
Мы знаем множество революционеров, пылавших ненавистью, но отнюдь не любовью: их ненависть к тирании слишком часто оказывалась завистью неудавшихся тиранов к удавшимся. Но источником некрасовской мести и печали была несомненно любовь. Его гений поднимается выше всего не тогда, когда он бичует и обличает, а тогда, когда он сочувствует и воспевает.
И те качества некрасовских стихов, которые равнодушному глазу и слуху представляются недостатком мастерства – повествовательность, прозаизмы (тот же Толстой говорил, что рассказывать о чем-то серьезном в стихах все равно что пахать и за сохой танцевать), – тем, кто находит в них воплощение своих неясных устремлений, они видятся новой разновидностью мастерства, новым словом в поэзии. Даже в одном из ранних стихотворений «В дороге», в котором Некрасов еще только нащупывал свою манеру, но по поводу которого другой великий сказочник, Белинский, уже сказал молодому автору: «Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?» – даже в нем уже заявлен «некрасовский» ритм трехсложник (строка делится на отрезки из трех слогов с одинаково расположенным ударением), которым легче передать унылую речь, чем более «быстрыми» ямбом и хореем. И такой речи – сбивчивой («мне в ту пору случись… посадили/На тягло – да на ней и женили»), наполненной бытовыми, простонародными выражениями («понимаешь-ста», «тоись») – в русской поэзии еще не было.
Не знаю, правда ли, что «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» – ненависть отнюдь не всегда порождается оскорбленной любовью. Но тот, кто умеет лишь страдать, не умея восхищаться, редко достигает поэтических высот. И сострадание Некрасова стоило бы недорого, если бы он не умел радоваться. Ему было что терять – кажется, никто не изображал детские радости на Волге с такой поэтической естественностью! Будь эта речь исполнена пушкинского изящества и блеска, она непременно заняла бы наше восхищенное внимание – и отвлекла от смысла, а у Некрасова мы ее почти не замечаем: