Пора обратно на Уоппинг-стрит. О встрече с О’Хаганом я не забыл, однако сперва следовало занести события дня на бумагу.
Тем не менее, возвращаясь к реке, я заглянул в закусочную, в табачную лавку и в аптеку. Везде показывал портрет жертвы, однако успеха не добился. Очень похоже, что человек этот совсем из другого района Лондона. Видимо, и впрямь его тело перенесли в Саутворк, чтобы скрыть обстоятельства смерти. Оставалось надеяться, что кто-то уже принес заявление о его исчезновении в Скотланд-Ярд. Впрочем, есть люди, которые никому не нужны, и мне всегда становится грустно от подобных мыслей.
Стоя на лестнице, где нашли погибшего мужчину, я скользнул взглядом по реке. Солнце уже скрывалось за кромкой темной воды, однако обычный лондонский день все еще продолжался: десятки судов спешили по своим делам, стремясь к портам назначения.
В принципе, труп могло принести к Ист-лейн течением — смотря сколько часов назад произошло убийство. Не исключено, что тело приплыло даже из Уайтчепела. Уж не связано ли это происшествие с недавно произошедшими там случаями насилия? С другой стороны, мне приходилось сталкиваться и с более необычными совпадениями.
Глава 4
Завершив составление рапорта, я покинул Уоппинг и пошел мимо лондонских доков в направлении Слоун-стрит, где на перекрестке с Хэкфорд находился паб «Гусак и гусыня». В памяти всплыли те деньки, когда мы с Пэтом Дойлом, разжившись несколькими заработанными в порту шиллингами, заглядывали сюда на огонек. Мы обходили стороной такие заведения, как «Английская жемчужина» или «Барабан и чертополох», расположенные по соседству, а здесь ирландских докеров ждал радушный прием. Стены зала с низкими потолками были украшены ржавыми мечами; над камином красовался кельтский крест. Подхватывая фривольные напевы посетителей, мы с Пэтом после пары пинт чувствовали себя настоящими мужчинами, ирландцами, принадлежащими к дружному сообществу. С сожалением признаю, что мне нравилось, когда из заведения выпроваживали англичан.
Жизнь на доках была нелегкой. Начальник порта, Смитсон, обычно нанимал нас с Пэтом вместе — знал, что вдвоем мы осилим вчетверо больший объем работ, чем отдельно взятый портовый рабочий. И все же наши достоинства не мешали ему обходиться с нами как нельзя хуже. Если оказывалась свободной хромоногая тачка с болтающимся колесом, она обязательно доставалась нам, причем на целый день. Попытавшись заняться ее ремонтом, мы немедленно получали штраф за простой. Порой тачки нам не выдавали вовсе, и мы с Пэтом таскали грузы на своем горбу. Иногда лопались поврежденные тюки с чаем; понятно, кто оказывался крайним. Мы с Пэтом в основном держались наособицу, хотя и подружились с несколькими ирландцами постарше, которых начальство нанимало регулярно. Выполняли свою работу, на рожон не лезли, никому не мешали, и все же Смитсон нередко обзывал нас чертовыми ирландскими недоумками. Подобные случаи заставляли меня здорово нервничать, потому что Пэт каждый раз порывался сбросить с плеч мешок — так чесались кулаки. Приходилось ему напоминать, что деньги нас интересуют куда больше, чем месть Смитсону. Мне и самому осточертело такое отношение, однако выбора у нас не было.
Именно в доках я понял, что значит быть ирландцем в Лондоне, ибо в сплошь ирландском Уайтчепеле мы с предубеждением не сталкивались. Когда в Ирландии наступили голодные годы, мои родители, как и сотни их соотечественников, отплыли из Дублина в Ливерпуль. Вдоль берегов реки Мерси образовалась достаточно крупная диаспора, и англичане там почти не встречались.
Отец, хороший мастер по серебру, в Ливерпуле работы по специальности не нашел — таких умельцев там было не счесть, — и они с мамой переехали в Уайтчепел. В Лондоне в то время царили антиирландские настроения, так что синеглазого брюнета по фамилии Корраван, говорившего с типичным акцентом графства Арма, нанимать никто не разбежался. Мама меня в их дела никогда не посвящала, но отец занялся тем же, чем и многие соотечественники. От своего ремесла он не отказался, просто стал фальшивомонетчиком. Штамповал в каком-то подвале пенсы с шиллингами, и ночью, когда появлялся дома, от его одежды исходили едкие пары. Умер отец, когда мне исполнилось три года, и я его толком не помнил. Впрочем, запахи прогорклого жира и масла, а также горький привкус цианида отложились в моей памяти навсегда.