Я направился к находящейся поодаль долине речки и, спустившись туда, занялся изучением растительности. Примерно через полчаса любопытство заставило меня выглянуть из долины. Сова сидела на гнезде. Вот к ней подлетел, видимо, самец с добычей; положив ее у гнезда, снова улетел на промысел. Жизнь шла нормальным ходом. На меня птицы не обращали внимания: значит, я им не мешал.
Закончив часа через полтора свою работу, я поднялся к бровке долины и опять поглядел, что делает сова. На этот раз я, используя отвершек долины, скрытно продвинулся к гнезду поближе и смог наблюдать за птицей сквозь ветки березки, приютившейся на самой бровке отвертка. Осторожно направив на гнездо бинокль и всмотревшись, я стал свидетелем интересных событий.
Сова по-прежнему оставалась в гнезде. Поодаль, на более возвышенном бугре, сидел, как неусыпный страж, отец будущего семейства. Обеспечив подружку питанием (у гнезда лежала принесенная им добыча), он внимательно оглядывал теперь окрестность, готовый в любую минуту храбро напасть на обидчика.
Наблюдая за птицами, я не сразу заметил молодого песца. По-видимому, это был повзрослевший «юнец» первого помета. Спрятавшись за кочкой и прильнув к почве, он внимательно следил за возникшим перед ним соблазнительным видением. Никаких сомнений в том, что затея молодого хищника будет обречена на неудачу, у меня не возникало. Но он, видимо, был охвачен азартом молодого охотника и не мог предвидеть роковых последствий своего коварства. Возможно, что он и не видел верного пернатого охранителя.
Оцепив обстановку, песец перешел к решительным действиям. Пригибаясь к земле, он вылез из ямки и начал подбираться к хозяюшке тундры, не сводя с нее глаз. Он прополз немалое расстояние и был почти у подножия бугра, готовясь к завершающему прыжку.
Вдруг события приняли иной характер. Злобно стуча клювом, самец-охранитель взлетел с наблюдательного пункта и, сделав два-три круга над оробевшим песцом, камнем упал на его спину, вцепившись в нее крепкими когтями. В следующий миг он поднялся с добычей в воздух и, набрав высоту, разжал когти. Песец шлепнулся на землю и остался лежать неподвижно.
Самка, так и не покинувшая гнезда, продолжала сидеть на яйцах. Ее охранитель, сделав два круга над гнездом, опять уселся на свое место.
Ночью мы взяли курс на север, к морю, и теперь находились в подзоне арктической тундры. И снова возникла необходимость разобраться в местном чередовании тундровых подзон.
На Европейском Севере, например, в знакомой мне Большеземельской тундре, к югу от арктической подзоны отчетливо выражена тундра с мощным моховым покровом. Последний резко отличается своей уплотненностью и большей компактностью от рыхлой моховой подстилки в лесах. В моховой тундре там превосходно развиты зеленые мхи: они преобладают над травами, кустарничками и иными растениями.
Здесь подзона моховой тундры не существовала, она выклинивалась и заменялась уже пройденными нами кочкарниками. Хотелось еще и еще проверить эту оригинальную особенность чукотского Крайнего Севера, хотя она и была очевидной.
В Арктической тундре первыми нас встретили травянистые болота. Развиваются они при избытке увлажнения почвы застойной или слабопроточной водой. Среди мохового подседа преобладали каллиергон и дрепанокляд, в чем нетрудно было убедиться, вытащив из воды зеленый клок мхов.
Над поверхностью воды, как щетина, дружно поднималась бледно-зеленая прямостоящая осока (станс). Обильно, но не слишком густо опа устилала всю низину. Такие мокрые осочники чередовались с пушицевыми болотами. Олеин охотно срывали молодые, еще не огрубевшие всходы трав. На болотах встречались также болотная калужница, холодный крестовник, а на бугорках посуше — живородящий горец.
На оттаявших плесах появились стайки чернозобиков — птиц размером чуть поменьше скворца. Они разбивались на пары и, приступив к устройству гнезд, хлопотливо выискивали былинки пушицы, листья карликовой ивы и иной строительный материал. При кормежке они деловито расхаживали по мелководью и, войдя в воду до половины голеней, проворно извлекали корм со дна своим длинноватым клювом. Обшарив мелководье, лихо пускались вплавь.
Любопытны повадки этих крайне проворных птиц и при полете. Обычно они держатся стаями. Вот они поднялись с болотца и удивительно согласованно и живо полетели. Долетев до края болота, они в одно мгновение дружно переменили направление. Трудно поверить, что такая идеальная слаженность движений регулируется всего лишь негромким писком чернозобиков.
На пологом склоне к оврагу, где недавно растаял снег, в пожухлой прошлогодней траве еще сохранились узкие тропки. Они протоптаны зимой под снегом пеструшками-леммингами. По ним грызуны разыскивали пищу в травянисто-моховой подстилке, непосредственно прикрывающей промерзлую землю. Весенние талые воды превратили теперь эти тропки в узкие каналы для стока воды.
Нижняя половина склона и часть прилегающего днища оврага выделялись на буроватом фоне прошлогодних трав своей бледно-зеленой окраской. Это восстанавливалась отава на кормовищах, выеденных леммингами в период долгой зимы. Выпасаясь под снегом, зверьки объедали только нижние части растений (молодые зеленые листья, почки возобновления и корневища). Старые же листья хотя и были «скошены» зубами грызунов, оставались на месте в виде неиспользованных стожков сена. Теперь эти миниатюрные стожки, снесенные весенними водами вниз по склону, отложились маленькими пластами растительной ветоши и клочками сена.
Лемминги во время полярной ночи не только не впадали в спячку под уплотненной тундровыми ветрами тонкой коркой снега, но сохраняли жизнедеятельность и даже размножались.
Лужи, ручейки, небольшие озера то и дело преграждали нам путь. Вдруг какое-то гудение остановило нас: в продолговатом понижении обнаружилась промоина. Стремительный поток воды мгновенно поглотил в водовороте и унес в подземную бездну веточку, брошенную Коравги. Видимо, в подстилающей тундру вечной мерзлоте здесь образовалась трещина, куда и стекала талая вода. Мы измерили шестом для палатки глубину отверстия: она оказалась свыше двух метров. Узкая воронка по мере углубления заметно расширялась. Талая вода размыла там широкое отверстие, получая сток в глубину.
Возможно, что такой промоине предшествовало образование морозной трещины. Сильными зимними ветрами снег прибивается и мало греет землю, а нередко и сдувается с отдельных мест тундры. Обнаженная от снега почва промерзает. При этом ее поверхность охлаждается и уплотняется сильнее, чем глубинные слои. От неравномерного промерзания в грунтах возникают сильные внутренние напряжения, и земля рассекается морозными трещинами. Они заполняются снегом, а весной — талой водой.
С наступлением первых зимних морозов в трещинах образуется лед и получается сеть ледяных жил, то крупных, то помельче. Но мере нарастания льда и увеличения его объема каждая трещина как бы расклинивается: се края раздвигаются. Так и будет она расти из года в год. Даже огромные скалы ломает замерзшая в трещинах вода. Мороз как бы распахивает тундру, а теплые воды и летнее солнце продолжают работу пахаря.
Местами тундровые холмы и долинные обнажения почвы, не заливаемые вешними подами, были изрыты песцовыми порами. При пашем приближении молодые песцы, сидевшие у одной из нор, скрылись в своем убежище.
Обычно песец строит свои гнездовища на южных склонах долинных холмов, наиболее пригреваемых солнцем. Здесь достаточно рыхлые почвы, да и панцирь вечной мерзлоты глубже, чем на тундровых водоразделах. Устраивая сильно разветвленные поры с многими подземными камерами, песец выбрасывает наружу много земли. Выбросы эти потом оказываются удобренными песцовыми экскрементами. Почвенному удобрению способствуют и остатки песцовой добычи.
На таких удобренных рыхлых почвах превосходно растут тундровые травы, еще издали привлекающие внимание своей зеленью. Вот и теперь пышно росли злаки: мятлики и батлачки (лисохвост), вейник и арктагростис. К ним присоединилась пестрая смесь разнотравья: лапчатка и ясколка, точечная камнеломка и арктическая ложечница, северная синюха, полынь и другие.
Некоторые норы оказались разрытыми, будто лопатой, а земля разворочена по сторонам. По следам лап нетрудно догадаться, что здесь охотился медведь. Вот и его помет.