Однако как я ни искал других — заметить не мог. К моему удивлению, я не увидел и ранее замеченного рябчика.
Дерево для рябчика — надежное убежище от врага. Здесь оп умеет находить укромные развилки, сгущения ветвей, сочленения, теневые пятна, разнообразную, подходящую под его оперение расцветку. Птица то сидит комочком под сенью склонившихся ветвей, то, подняв голову, подобно торчащим побегам, стоит, прижавшись к самому стволу, как естественный нарост, то лежит, вытянувшись вдоль сука.
Забравшись в густое сплетение ветвей, рябчик может без малейшего промедления выбраться из своего укромного местечка, ловко минует встречные препятствия и способен без заметных уклонений пробиться даже через густые заросли. Для этого у рябчика, несмотря на его сравнительно небольшую величину, имеется достаточно силы.
Основная трудность промысла рябчиков и состоит в том, чтобы ни на секунду не выпускать их из виду.
После чая мы двинулись далее и часа через два уже были в устье речки Амболихи. У берега виднелось рыболовецкое сооружение — городьба из срубленных тонких лиственниц, погруженных в воду друг подле друга вершинами вниз. Над водой стволы деревьев (по-местному — хвоины) связывались у комля поперечинами (решетинами). Рыба попадала во вставленные в городьбу «морды» — ивовые верши.
Весной речка сливается с одноименной протокой, по которой можно проникнуть в Чаячыо виску и по бесчисленным водотокам добраться до Малого Анюя. По берегам Амболихи еще зеленела листва калужницы. Кочки поросли вейником Лангсдорфа.
В заводи молчаливо паслись утки-широконоски, часто наклоняя маленькие головки на втянутых коротких шеях. Одни добывали корм с поверхности воды, другие кормились на мелководье у берега, склевывая корм с растений или непосредственно со дна.
В восьми километрах от устья реки мы причалили к заимке Комар, расположенной на правом берегу: нужно было устранить течь в лодке. Разгрузили нашу лодку (кладь на ней давно поубавилась) и, опрокинув вверх дном, сразу же приступили к работе.
Сумерки надвигались теперь рано. Когда мы закончили починку лодки и начали ставить палатку, на западе еще различались отдельные полоски бледного неба, но на земле уже появились ночные тени.
Ужинали у костра. Звезды на небосклоне переместились и показывали далеко за полночь, а мы все еще беседовали.
С рассветом я проснулся и, чувствуя, что более не засну, вышел из палатки. Высоко над лесом висел бледный серп луны. Коравги тоже не спал.
Вокруг стояла изумительная тишина, словно вся природа погрузилась в глубокий сон. Не шелохнувшись, стояли нагорные желтеющие хвойные леса. Но однолетние всходы лиственницы выделялись своей зеленой хвоей — так они нередко и перезимовывают. Даже у взрослого дерева иногда увядшая хвоя остается на ветках и опадает в течение зимы или весной.
Такие биологические странности дают основание для догадки, что предки лиственницы были когда-то вечнозелеными древесными породами. Способность сбрасывать на зиму свою мягкую хвою появилась у них, можно думать, как вторичное приспособление к сильным морозам. Теперь большие деревья были увешаны зрелыми шишками. Одна шишка сорвалась с вершины и с легким шорохом упала на землю.
Осень замечалась уже во всем: и в прозрачном воздухе, и в кристально чистых красках утренней зари, и в едва уловимом запахе увядших растений. Земля, казалось, отдыхала, как мать, взрастившая своих детей: все эти травы, кустарники, возмужавшие деревья, повзрослевшие птицы и звери. Она была полна покоя и умиротворенности. В такой тишине улавливалось, как дерево с еле слышным шумом роняет листья. Падая, они словно шептались, прощаясь друг с другом.
Все эти смутные шумы тревожат зайца: он боится. Вот он показался на опушке леса и, увидев перед собой большую поляну, остановился и теперь прислушивался: вероятно, ему казалось, будто кто-то крадется. Перебежать поляну он не посмел, а трусливо пробирался кружным путем от одного куста к другому.
На корнях кустарниковой ольхи поселилась бошнякия (из семейства заразиховых) с тремя красноватыми приземистыми стеблями. Она не имеет зеленых листьев, с помощью которых обыкновенные растения при содействии солнечного луча получают воздушное питание. Ее потерявшие зелень листья превратились в невзрачные чешуи, густо одевающие стебли. Лишена бошнякия и корней для усвоения минерального питания из почвы. Питается она соками ольхи, внедряя в ее корни свои присоски. Так и живет это растение-паразит. Тут же росли иглистые шиповники: перед нами краснели их зрелые плоды. Целебная кожура плодов уже готова была послужить человеку своими противоцинготными витаминами.
На корнях кустарниковой ольхи поселилась бошнякия
На опушке леса Коравги нашел старый гриб мухомор, привлекший его внимание потускневшей красной шляпкой с белыми пятнышками, и сообщил, что, несмотря на сильную ядовитость, гриб охотно съедается оленями. После такого «лакомства» у них появляются признаки легкого отравления: они нетвердо стоят на ногах, шатаются и падают на землю.
Когда-то и чукчи соблазнялись этим сильнодействующим наркотиком: они кипятили его в воде и пили охлажденный настой. Возникающее опьянение вызывало сначала прилив бодрости и веселья, но потом начинался бред. Больной терял сознание и крепко засыпал. Ему снились кошмары.
Коравги однажды сам жевал жесткие волокна сушеного мухомора, запивая холодной водой. После этого снилось ему, будто он превратился в гусеныша, который еще не вышел из яйца и долбит клювом твердую стенку своей темницы. Такой мучительный сон продолжался всю ночь. А утром сильно болела голова.
— Зачем же ты ел гриб?
— Человек угощал, нельзя огорчать, — отвечал Коравги.
В костре, подслоем пепла, еще теплился огонек. Подкрепившись наскоро завтраком, мы отчалили. Километра через два проплыли мимо правобережной скалы Камень Багрыч, а еще выше, на таком же расстоянии, перед вами возник Камень Чеглок.
Низменное левобережье реки вплоть до низовьев Малого Ашоя едва возвышается над уровнем реки. Тут много озер, соединенных между собой естественными рукавами — травяными речками-висками. Напор воды во время весенних разливов бывает здесь настолько сильным, что колымские и айюйские воды устремляются к левому берегу Паптелеихи. На тринадцатом километре от устья реки мы увидели место прорыва колымско-анюйских вод, известного под названием Тадьяковского прорыва.
Осенью, когда еще не наступили морозы, стаи уток пасутся здесь на хмурых озерах, поглощая обильный корм и наращивая жир перед отлетом. Вот и теперь между невозмутимой гладью воды и осенним небом показались утки с вытянутыми напружиненными шеями: они летели на соседнее озеро.
Мы огибали небольшой мыс, поросший ольховником. Вдруг Коравги, сидевший за рулем и, по-видимому, чем-то очень заинтересованный, стал внимательно всматриваться вперед, чуть сощурив глаза. Одновременно на его лице появилась широкая улыбка. Я перестал грести и обернулся. Впереди, подняв кверху хвост, переплывала реку белка. Коравги утверждает, что, если у белки намокнет хвост, она непременно утонет.
Зверек достиг берега и прыжками побежал в прирусловые ивняки. Обычно, перекочевывая в местности, обильные кормами, белки передвигаются поодиночке, придерживаясь одного определенного направления.
Вскоре осталось позади устье Ягодного ручья, стекавшего с правобережных гор. В двух километрах от него, ниже устья Даниловского ручья, расположилась заимка Родинка. Мы причалили и вскоре оказались на пажити — так здесь на старинном северорусском наречии называют луг.
На лугу преобладали злаки. Среди дружно разросшихся вейников встречались альпийский лисохвост, мятлики и иные злаки, весьма способные к кущению. Лишь отдельными былинками в отдалении друг от друга росли сибирский молокан, белозор и луговой сердечник, мамура и северный подмаренник с крепкими стеблями и деревянистыми красноватыми корневищами. На склоне к озеру попался камчатский мелколепестник. Он давно потерял свои розовые язычковые цветки, и его семена почти созрели.