Вспоминал: «Ага, мне нужно заглянуть в словарь!» — и, прыгая на обутой ноге, скакал к полке с книгами. Кстати заглядывал в Каутского: «Сегодня лекция, не забыть об общинно-родовой форме». Общинно-родовая форма цеплялась за семью, семья за брак, за патриархат, матриархат. Лез в Энгельса…
Всякая утренняя процедура у Романа носила прерывистый характер, и мешать в этом случае ему не полагалось. Для того, чтобы одеться, умыться, причесаться — требовалось минимум час.
Не мигая, медлительно чавкая — опять с паузами — другой час просиживал над полдюжиной яиц, фунтом хлеба и стаканом кофе собственного приготовления: полстакана кофе в порошке, полстакана кипятка и пять чайных ложек верхом сахарного песка. Заряд рассчитывался до 6–7 часов вечера, а то и до ночи, — бывало и так.
— Я, Рома, — говорила ему боявшаяся двигаться жена, — я, Рома, пойду на базар, пожалуй…
Из пространства переводил на нее неподвижный взор, прерывал работу челюстей, осознавал, говорил:
— Посиди здесь. Сядь около меня. Мне нужно у тебя что-то спросить.
Садилась покорно, сдерживая вздох, и сидела пятнадцать минут, ожидая вопроса. Ромэн снова впадал в каталепсию; из хаоса декретов, циркуляров, протоколов, вопросов дня безмолвно вытягивал нужное, обсасывал добросовестно и крепко прикалывал к памяти. И чавкал.
— Рома, ты пока думай, а я займусь чем-нибудь… Я здесь буду…
Вспыхивал сразу, как спичка, и так же недолго горел, кривя набитые гущей кофейной губы, шипел, выбрасывая брызги и крошки:
— Посидеть пяти минут не можешь! Вот уйду, до ночи свободна. Жди, пожалуйста, дойдет и до тебя очередь.
— Ты спроси сейчас, Рома.
— Ах, только у меня и забот — спрашивать тебя. Сядь и сиди. Что за суетливость, не понимаю.
Успокоился, принимаясь за последнее яйцо и подбирая пальцем крошки хлеба. Зачавкал ожесточенно, концентрируя разбежавшиеся мысли. Время от времени нет-нет да и вздуется пузырь на мертвой зыби тяжелого настроения. Вздуется и лопнет, обдав жену холодной изморозью:
— Сама знаешь, как дорого мне время, а егозишь. Сиди, сиди, сейчас спрошу…
С убитым видом сидела жена, изводясь, глядела на остеклявшиеся глаза супруга. Сидела еще полчаса. Видела, как шельма-кот озоровал на плите, но боялась пошевелиться.
Наконец, вскакивал Ромэн, сердито засовывая в карман недоеденную корку, смотрел на часы:
— Вот опять опоздал! Все из-за тебя. Где фуражка?
— Рома, а… поговорить?..
— «Поговорить».. А время где?.. Где фуражка, говорю?
— Вот она… Рома.
Сердитое сопенье.
— Рома… деньги на обед?..
— Что? Битый час сидела, только глазами хлопала и не нашла минуты спросить о деньгах!..
— Рома, ты же сам говорил, чтобы о деньгах… когда кончишь завтрак…
— Ну да, ну да, а ты не видишь, я опаздываю. Нужно догадываться…
— Но ведь в последнее время ты постоянно опаздываешь. Когда же? Вечером ты будешь браниться, что я не настояла на деньгах. Дай, пожалуйста…
— Нужно брать деньги, когда я спать ложусь… Где калоши? Не видишь: дождь?
— Но вечером тебя не дождешься… Я никогда по-человечески спать не ложусь…
— Скажите, пожалуйста, я, что ли, по-человечески!..
Ромэн вылетал, надвинув картуз на глаза и подволакивая сильно изношенные галоши. Потом оборачивался вдруг и сообщал хмуро в открытую дверь:
— О чем разговор? Какие могут быть деньги, когда я без гроша? Займи…
День
На комиссии встречали зло:
— Опять, товарищ Ромэн, на час с лишним опоздали… Мужественно глядя в злые глаза, отвечал твердо:
— Да. Опоздал. Только не на час с лишним, а… ровно на 59 минут.
— Ах, какая большая разница. Смотрите, мы уже все давно в сборе.
— Разница большая. Я вчера лег в четыре часа утра. Я завален работой. И притом сомневаюсь сильно, чтобы вы все пришли к сроку…
Взглянув на воспаленные и упорством блиставшие глаза Ромэна, на изнуренное, желтое и упрямое лицо, все вздыхали, глуша возражение: «Знаем, тебя не переспоришь!» и принимались за работу.