— Ты плакала? — спросил девушку Даррес, когда они выходили из номера.
— Это имеет отношение к контракту? — огрызнулась Лариса.
— К контракту имеет отношение всё, — досадливо парировал её дерзость мужчина, и счёл нужным пояснить. — Возможно, придётся объяснять причину твоих слёз зрителям.
— Я оплакала своё девятнадцатилетние, — уже сдержано отозвалась Лариса.
— Тебе сегодня исполнилось девятнадцать?
— Да.
— Тогда о чём ты плакала?
— А это уже никого не касается.
Мужчина начал злиться:
— Девочка, ты на редкость дерзка сегодня. Это может сказаться на твоём будущем контракте.
— Сожалею.
Светское мероприятие на этот раз шло в одном из ресторанных залов того же отеля. Даррес, перед тем, как выпустить свою подопечную на сцену, оставил её в одной из артистических уборных ресторана. Уходя, он посоветовал девушке не терять время зря и «обратить особое внимание на грим». Женским сборам за пятнадцать минут журналист явно не доверял.
Лариса молча кивнула в ответ, но, только за мужчиной закрылась дверь, села в кресло посреди комнатушки, подальше от зеркал, скинула капор на спинку и подлокотники. Мазаться гримом на этот раз она не собиралась. А зачем? Среди записанных в истекающем контракте обязанностей, эта упомянута не была.
Первым, кто увидел девушку в её «естественном» облике, стал немолодой, респектабельный мужчина, что называется «в годах». В гримёрную к девушке он зашёл без стука, как к себе, явно ошибившись дверью. Повернув голову на шум, Лариса увидела человека с коротко постриженными, густыми тёмными, тронутыми сединой, волосами, округлым лицом, с усами, такими же тёмными, как и волосы, но без седины. Одет он был тоже респектабельно: строгий тёмный костюм белая накрахмаленная рубашка, строгий галстук с заколкой, запонки на манжетах, темные, кожаные туфли. Но главное, что привлекло внимание девушки и связало её в первые мгновения — глаза человека: тёмно-голубые, с траурной окантовкой, заманчиво глубокие и, одновременно, по-детски искренние. Эта искренность и насторожила Ларису. Возможно, потому, что сама она придавала своим глазам такое выражение именно тогда, когда сознательно и откровенно врала собеседнику.
Обнаружив что помещение занято, мужчина остановился в дверях с недоумением созерцая девушку в кресле, не узнавая её и удивляясь этому неузнаванию. Минуту спустя, он взглянул на номер на двери. Цифра его успокоила. Он просто ошибся дверью. Одновременно, человек вспомнил о правилах приличия:
— Простите сеньорита, я ошибся номером.
— Вполне возможно, сеньор, — серьёзно согласилась девушка. Мужчина потоптался на пороге, переводя взгляд с номера на двери на девушку в кресле и обратно:
— Видите ли, сеньорита, я договорился встретиться со знакомым в комнате номер шестнадцать…
— Здесь пятнадцатый номер.
— Да, да, я вижу, я ошибся, в коридоре плохое освещение…
— Это бывает.
Рука девушки с красивыми, длинными пальцами покоится на подлокотнике кресла. Огромный воротник свободного свитера чем-то напоминает плоёные воротники дам и кавалеров на портретах времён средневековой Испании. Гладко зачёсанные волосы, не искажающие классические черты лица. Матово-белая кожа, невозмутимый взгляд серо-зелёных глаз с необычной, притягивающей взор, искоркой на дне. Мужчина заворожено топтался на пороге. Его действительно ждут за дверью рядом, но… они же ждут! А будет ли ждать эта надменная незнакомка?
Мужчина обворожительно улыбнулся:
— Мне так неловко, сеньорита…
— Надеюсь.
Мужчина опять как-то странно посмотрел на неё и вдруг, решившись, перешагнул порог:
— Я рискую показаться навязчивым, но … скажите, кто вы?
Теперь уже девушка, внимательнее обычного, посмотрела на навязчивого пришельца. Он следил за каждым её движением с откровенной и потому непонятной жадностью. Вот ведь привязался: кто? Что? Зачем? Да никто, вот и всё. Сразу после этой дурацкой, рекламной акции, никто.
— У вас необычная жестикуляция, сеньорита. Скупая и выразительная. И ещё вы очень молоды. Артистизм молодости. В ваши годы он свойственен всем, но у вас и он особенный. Ваши жесты нельзя ни повторить, ни подделать.
Словосочетание «артистизм молодости» резануло слух, напомнив обидную статью, но лицо девушки не дрогнуло. Статья с обидами тоже была для неё в прошлом, до окончаний которого оставались считанные часы.
— Сеньорита, почему вы не хотите назвать ваше имя? Хотя… у девушек, вроде вас, не должно быть имён. Они выше всей этой суетности, они…
Дверь открылась. На пороге стоял Даррес:
— Лора, — он осёкся, глядя на поднимающуюся из кресла девушку и не узнавая её. — Что такое! Что ты сделала с собой?
— Смыла краску, — взгляд Ларису был невозмутим и прозрачен.
— Тебе что было сказано? Что? — от возмущения он даже не видел постороннего, а тот растерянно переводил взгляд с Дарреса, на Ларису, с Ларисы на Дарреса.
— Вы сказали мне, что благодарные зрители хотят видеть моё лицо. Но лицо и грим на лице — не одно и то же, — слова сопроводила очаровательнейшая из разученных девушкой улыбок.
— Я вынужден буду поставить в известность руководство фирмы!
— А разве у них нет глаз?
— Твоё поведение будет обязательно учтено при составлении и заключении следующего контракта! — пригрозил Карл самой страшной из своих угроз, но даже смертный приговор имеет свои преимущества. Обещание Франческо Лариса приняла всерьёз, и теперь уже ничего не боялась. Поэтом в ответ на гневный всплеск человека, она доброжелательно улыбнулась:
— Гер Даррес, вам не кажется, что нам пора идти. Нас ведь ждут.
Карла передёрнуло от возмущения, и тут он наконец, увидел, что в гримёрной они не одни. Взгляды мужчин столкнулись выразив одновременно взаимное узнавание и недоумение. Резко подавив ярость, Даррес буркнул:
— Идём! — здороваться с пришельцем он почему-то не счёл нужным.
Эстрада возвышалась над залом сантиметров на тридцать и вдавалась в него, как полуостров вдаётся в озеро. Сходство подчёркивали сине-зелёные волны, переливающиеся на полупрозрачном полу ресторанного зала у эстрады. Когда Даррес вывел новую Ларису, зал недоумённо затих. Борясь с тишиной непонимания, он бодро объявил, что рад представить гостям юную дебютантку, решившую показаться зрителям в своём истинном виде. «…Кстати, друзья, сегодня Ларисе Хименес, первой же ролью покорившей сердца меньшинства знатоков и большинства любителей кино, исполнилось девятнадцать лет!» Жидкие, растерянные аплодисменты быстро переросли в ровный, вежливый плеск, напомнивший девушке плеск волн. «Приветствую вас, друзья, — заговорила она, срывающимся от волнения голосом, — Я рада впервые приветствовать вас, вот так, лицом к лицу. Рада, что наконец-то могу снять маску грима и взглянуть на вас, глаза в глаза, а не через волшебное окно экрана. Сегодня, впервые в жизни, стоя на эстраде и, совершенно незаслуженно возвышаясь над залом, я хочу поблагодарить вас всех. Коллег, за то, что каждым своим жестом, каждым словом они вольно и невольно учили меня своему мастерству, съёмочную группу, сумевшую наилучшим образом запечатлеть старания актёров. И, самое главное, всех вас, дорогие зрители. Потому, что всё, что мы делаем, делается для вас и вне вас теряет всякий смысл…». Речь свою Лариса знала на зубок, и потому смогла себе позволить небольшую импровизацию, незначительно отклонившись от текста. Впрочем, её вольность никто не заметил. Разве что Анна Болерн, когда Лора сошла со сцены и заняла своё место за столом, рядом с тремя другими актёрами, игравшими в фильме самые заметные роли, сказала:
— Слушая тебя, можно подумать, что ты прощаешься с кино навсегда.
— Мне почему-то кажется, что так оно и есть, — грустно ответила Лариса. Но звезда экрана приняла ответ скептически:
— После такого успеха? Синьорина, вы просто устали и потому видите всё исключительно в чёрном цвете. Кстати, твоя речь тронула слушателей.
— Но может быть Лора не так уж и не права? — вклинился в женскую беседу Франческо. — А может быть она примеряет на себя более привычную ей роль — роль маленького человека? Не хотите ли, синьорина, попрощаться со мной?
— От тебя так просто не отвяжешься, — вяло отмахнулась от него Лариса.
— Надеюсь, вы не отмахнётесь столь же небрежно от нашего мира? — перенесла своё внимание на юношу Анна.
— Именно отмахнусь. Я получил предложение от правления компании и с завтрашнего дня приступаю к работе.
— Все нас бросают, — подвёл итог его реплике Вильгельм. — Видно, нелёгок наш хлеб. Впрочем, синьор Габини, я искренне рад за вас. Вас же, синьорина, я должен упрекнуть за неверие в себя. У вас есть характер, но, к несчастью, нет стойкости перед ударами судьбы. Впрочем, может быть вы и правы. Нормальному человеку хватает тех приключений, что он видит в кино. В жизни же он предпочитает покой и стабильность. Вы, наверно, теперь вернётесь домой, где вас ждёт семья и ещё кто-нибудь?