«Paradis» осуждали «семейные» и умеренные «общественники», но мужчины, проходя мимо, нередко бросали на него любопытные и — кто знает, — может быть, и завистливые взгляды.
Случалось, что «райские» ворота открывались и закрывались, пропуская мужчину или женщину не из «левых». Входящие и выходящие в этом случае явно стеснялись, избегая свидетелей.
Бессонов с обычной добродушной усмешкой называл «левых» — «хлыстовской сектой». А Юстус Шварц уверял, что это «вредная секта», с которой следует «государству» бороться, конечно, культурными средствами. Приятель его, Вильгельм Крафт, просил, чтобы Шварц написал на этот предмет обличительную книгу.
А Мина Шварц настаивала на полиции нравов…
Эти три партии — «ученых», «семейных» и «общественников» — не обнимали собою всего населения колонии.
Была еще группа — беспартийная. Неудачники.
Люди, преследуемые на родине, озлобленные, разочаровавшиеся. Одиночники, углубившиеся сами в себе. Иной раз — философы, иной раз — религиозные мечтатели и политические фантазеры.
Эти были хронически недовольны именно потому, что не было причин для недовольства. Жизнь их слишком поломала, прожгла их души огнем гнева и ненависти, влила яд подозрительности и недоверия. Среди них многие хвалили Коваля…
Глава XVIII
Ночная травля
Коваль не перешел обратно в общежитие и остался в отдельном доме. Там же хотела поселиться Воскобойникова, но встретила холодную насмешку:
— Ты уже испытала прелести семейной жизни и все-таки ничему не научилась. Очевидно, хочешь, чтобы мы скорее надоели друг другу. Ни нянька, ни кухарка мне не нужна. Ходи по-прежнему, а живи там, в вашем общественном учреждении.
— Ты мне в «Парадизе» позволишь жить?
— Живи, коли нравится ходить Евой и быть женой для каждого. Позволять, также, как и запрещать, я тебе не могу. Ты ведь свободная гражданка «Полярной империи».
— Надоела мне эта империя!
Коваль встрепенулся.
— Вот тебе раз! А забыла, как восторгалась здешней жизнью?
— Да, так мне казалось сначала, после петербургской голодовки.
— Что же тебе не нравится?
— Видишь, милый, мне трудно объяснить это. Здесь все очень хорошо и никогда не беспокоишься о завтрашнем дне. Все готово, все к твоим услугам. Ведь это то самое, о чем мы так страстно мечтали и что называли счастьем. А я часто сижу и думаю: какая тоска, какая скука! И все делается противным. Этот стеклянный колпак, эти учреждения всякие, лаборатории, обсерватории… И завтра, и послезавтра все будет тоже.
— И немец Шварц будет так же курить трубку и рассуждать о социализме…
— Ну да! Впереди бесконечный ряд дней. Счастливых! Когда я думала, что ты мне изменил с Эвелиной, я ужасно страдала, но это была жизнь. И после я любила тебя сильнее и целовала так горячо… Быть может, человек не создан для счастья? Иногда мне кажется, что не мне одной, а многим здесь скучно, и они не знают, что с собою делать. От скуки «общественники» затевают споры с «семейными». От скуки левые устроили «Парадиз»…
Коваль похлопал Наташу по плечу.
— Да ты у меня совсем умная! Но забыла о наших господах.
— Каких?
— О господах ученых. Для них жизнь полна смысла и значения. Они живут в сфере опытов и исследований. А мы выполняем их затеи, мы — их покорные рабы. Аристократы ума…
— Послушай! Ты напрасно их обвиняешь! Их открытия для нас же, для нашей пользы.
— И ты этому веришь? Они и над нами производят опыты. «Устроим новую жизнь для этих человеческих экземпляров и будем наблюдать над обезьянами в клетке». Обезьяны — это мы, они полубоги… Впрочем, бросим об этом говорить. Черт с ними! Скажи мне лучше: хотела бы ты отсюда уехать, вырваться из-под стеклянного колпака?
— С тобою вместе?
— Разумеется!
— Милый! Да ведь это было бы такое счастье, такое…
— Верю, верю! Так вот: дай мне слово во всем меня слушаться, делать все, что я прикажу.
— Даю, даю!
— Но помни! Ты должна мне верить безусловно, никогда во мне не сомневаться, чтобы я ни делал…
Наташа бросилась к Ковалю и снова клятвы прерывались бесконечными поцелуями…
Ночью, когда Коваль уже стал забываться сном, раздался громкий, тревожный стук.
Коваль взял электрический фонарь и вышел в сени. Ручка наружной двери вертелась под чьей-то нервной рукой.
— Отворяй! — послышался задыхающийся голос.
Коваль поднял крючок и направил сноп электрического света в открывшийся темный четырехугольник.