А Мина Шварц настаивала на полиции нравов…
Эти три партии — «ученых», «семейных» и «общественников» — не обнимали собою всего населения колонии.
Была еще группа — беспартийная. Неудачники.
Люди, преследуемые на родине, озлобленные, разочаровавшиеся. Одиночники, углубившиеся сами в себе. Иной раз — философы, иной раз — религиозные мечтатели и политические фантазеры.
Эти были хронически недовольны именно потому, что не было причин для недовольства. Жизнь их слишком поломала, прожгла их души огнем гнева и ненависти, влила яд подозрительности и недоверия. Среди них многие хвалили Коваля…
Глава XVIII
Ночная травля
Коваль не перешел обратно в общежитие и остался в отдельном доме. Там же хотела поселиться Воскобойникова, но встретила холодную насмешку:
— Ты уже испытала прелести семейной жизни и все-таки ничему не научилась. Очевидно, хочешь, чтобы мы скорее надоели друг другу. Ни нянька, ни кухарка мне не нужна. Ходи по-прежнему, а живи там, в вашем общественном учреждении.
— Ты мне в «Парадизе» позволишь жить?
— Живи, коли нравится ходить Евой и быть женой для каждого. Позволять, также, как и запрещать, я тебе не могу. Ты ведь свободная гражданка «Полярной империи».
— Надоела мне эта империя!
Коваль встрепенулся.
— Вот тебе раз! А забыла, как восторгалась здешней жизнью?
— Да, так мне казалось сначала, после петербургской голодовки.
— Что же тебе не нравится?
— Видишь, милый, мне трудно объяснить это. Здесь все очень хорошо и никогда не беспокоишься о завтрашнем дне. Все готово, все к твоим услугам. Ведь это то самое, о чем мы так страстно мечтали и что называли счастьем. А я часто сижу и думаю: какая тоска, какая скука! И все делается противным. Этот стеклянный колпак, эти учреждения всякие, лаборатории, обсерватории… И завтра, и послезавтра все будет тоже.
— И немец Шварц будет так же курить трубку и рассуждать о социализме…
— Ну да! Впереди бесконечный ряд дней. Счастливых! Когда я думала, что ты мне изменил с Эвелиной, я ужасно страдала, но это была жизнь. И после я любила тебя сильнее и целовала так горячо… Быть может, человек не создан для счастья? Иногда мне кажется, что не мне одной, а многим здесь скучно, и они не знают, что с собою делать. От скуки «общественники» затевают споры с «семейными». От скуки левые устроили «Парадиз»…
Коваль похлопал Наташу по плечу.
— Да ты у меня совсем умная! Но забыла о наших господах.
— Каких?
— О господах ученых. Для них жизнь полна смысла и значения. Они живут в сфере опытов и исследований. А мы выполняем их затеи, мы — их покорные рабы. Аристократы ума…
— Послушай! Ты напрасно их обвиняешь! Их открытия для нас же, для нашей пользы.
— И ты этому веришь? Они и над нами производят опыты. «Устроим новую жизнь для этих человеческих экземпляров и будем наблюдать над обезьянами в клетке». Обезьяны — это мы, они полубоги… Впрочем, бросим об этом говорить. Черт с ними! Скажи мне лучше: хотела бы ты отсюда уехать, вырваться из-под стеклянного колпака?
— С тобою вместе?
— Разумеется!
— Милый! Да ведь это было бы такое счастье, такое…
— Верю, верю! Так вот: дай мне слово во всем меня слушаться, делать все, что я прикажу.
— Даю, даю!
— Но помни! Ты должна мне верить безусловно, никогда во мне не сомневаться, чтобы я ни делал…
Наташа бросилась к Ковалю и снова клятвы прерывались бесконечными поцелуями…
Ночью, когда Коваль уже стал забываться сном, раздался громкий, тревожный стук.
Коваль взял электрический фонарь и вышел в сени. Ручка наружной двери вертелась под чьей-то нервной рукой.
— Отворяй! — послышался задыхающийся голос.
Коваль поднял крючок и направил сноп электрического света в открывшийся темный четырехугольник.
Из мрака виднелось бледное лицо колониста Федора Маркузова.
— Что случилось?
Маркузов забормотал что-то и, пошатнувшись, схватился за притолоку двери.
— Да ты пьян, что ли?
Коваль сильною рукою схватил рабочего за ворот куртки и втащил в комнату. Тело Маркузова как-то странно сразу повисло и ноги стали волочиться. Тут только Коваль заметил, что по полу тянулся кровавый след.
Сорвать куртку и рубашку было делом одной минуты.
У Маркузова на левом боку виднелась длинная рана, из которой кровь бежала ручьем.
Нож, очевидно, скользнул по ребрам, не углубившись в грудь, и обморок, в который впал раненый, объяснялся лишь большой потерей крови.
Опытной рукой человека, бывавшего во всяких переделках, Коваль сделал перевязку, нарвав бинтов из своего запаса белья, достал бутылку с вином и влил, насильно раздвинув зубы, в рот большую порцию. Маркузов глотнул и стал приходить в себя.
В широко раскрытых глазах вместе с жизнью воскрес ужас. Раненый поднял руку и заслонился ею, словно хотел не видеть что-то страшное.
Побелевшие губы задвигались и раздался хриплый шепот:
— Всех, всех убил!..
Вдруг по высокому стеклянному своду запрыгали световые облики. Огненные мечи прорезали пальмовую рощицу, окунулись в тихую воду озера, зашныряли по кустарнику и, найдя то, что искали, остановились неподвижно, как глаза хищника, увидавшего, наконец, в густых зарослях свою жертву…
Дом Коваля со всех сторон осветили лучи электрических прожекторов.
Среди перекрещивающихся потоков света стали появляться фигуры людей с возбужденными лицами, с широко раскрытыми ртами, из которых вырывались нелепые возгласы.
Не слышно было слов. Толпа еще не произнесла своего решения, называемого «гласом Божиим», и выражала свои чувства звериными завываниями.
Коваль вышел в ярко освещенный круг. Так загнанный волк выходит на загонщиков и, обернувшись к ним, угрожающе ляскает зубами.
Вся куртка Коваля была залита кровью, руки инстинктивно сжались в кулаки, злым огнем загорелись глаза, копной взлохматились длинные волосы.
И крикнула толпа, как один человек:
— Коваль — убийца! Коваль!
Передние сгрудились, бросились, как стая собак на зверя.
Коваль отпрянул, схватил лом, стоявший у стены, и стал в угрожающую позу.
Засвистел кем-то брошенный камень и пронесся над головой Коваля. Другой, третий…
Камни, куски дерева, все, что ни попадало под разъяренную руку, летело к одной цели — к человеку, с которым пришла покончить «всегда справедливая толпа».
Сильный удар свалил Коваля с ног, но он тотчас поднялся и, став на одно колено, мощным ломом раздробил череп близко подбежавшего колониста… Толпа взвыла и прибойный вал ее залил одинокую фигуру с поднятой над головой рукою…
Глава XIX
Арест
Коваль защищался, как лев, нанося удары во все стороны. Ему удалось вскочить и отпрыгнуть к стене. Это предохраняло, по крайней мере, от нападений сзади.
Драться против многих ему случалось и раньше.
Он быстро оправился от неожиданности. Другой на его месте кричал бы: «Остановитесь! Я не виновен, убийца — не я»! И толпа быстро добила бы его в пылу озверения. После бы уже какой-нибудь рабочий, только что молотивший кулаками, топтавший ножищами жертву и по животу, и по груди, и по лицу, вздыхал трусливо-добродетельно: «Эх, грех какой!»
Коваль, раз началась драка, раз полезли на него с кулаками, перестал рассуждать, обдумывать. Почему, справедливо ли, об этом — после, а сейчас одна мысль: противопоставить мощную оборону крупного хищника стае гончих. И он расшвыривал нападающих, бил ломом по головам, дрался руками и ногами. Гнев кипел в душе его, но он знал тайну победы — не терять сознания, когда его потеряли другие. И он бил наверняка, по выбору, бил жестоко, чтобы противник сразу вышел из строя.