— Значит, вы не о том говорите. Вас не Шенгелая очаровала, а Куприн: княжеский дом, богатый гардероб, крюшон, хрусталь, поклонение красоте.
— Ах, моя вы прелесть! — прерывает меня баба Вера с кокетством хорошенькой примадонны. — У меня этого в жизни было больше чем достаточно! Я прекрасно прожила жизнь. Меня столько любили! Я была так счастлива! Помню, в Турции… — Она рассказывает сбивчиво, торопливо, словно боится, что ее не выслушают до конца и никто ничего не узнает о корзинах цветов у ног, о дуэте со знаменитым тенором, о всеобщей женской зависти и еще о многом другом, что она хранит, как фамильные драгоценности, которые хоть изредка, но надо надевать.
«Но ведь все это в прошлом, все в прошлом!» — хочу я крикнуть, поймав маленькую нечаянную паузу в речи. Я вижу под столом тупые носки ботинок, давно уставших ходить по земле. На спинке кресла висит ее куртка из плащевой ткани с залоснившимися рукавами. Но особо острую неодолимую боль, жалость к ней вызывает серенькая шаль, какие издавна на Руси носили да и сейчас еще носят женщины. Пух на ней истерся, видна белесая истончившаяся основа, и кружевной рисунок по краям стал таким редким, что сквозь него проглядывает сиреневый цвет блузы. Но оживившееся лицо порозовело, и я на миг верю, что она моложе господина Мусави на девять лет, что была хороша собой: улыбка порхает по лицу и живет то в круглых подвижных бровях, то в прищуре серых глаз, то в уголках капризных подкрашенных губ.
Господин Мусави нетерпеливо — да будет ли конец этому? — водит пальцем по медному ободку пепельницы. Удивительно, как он, серьезный, занятой, старый человек, может сидеть и слушать нашу болтовню, он, всегда высокомерный с женщинами. Старик видит, как я украдкой поглядываю на часы, и зачем-то кивает головой Мустафе.
— Кстати, милочка, что вы сами думаете о Шенгелая? — перескакивает баба Вера снова на кинематограф. — Но умоляю вас, не надо газетных статей!
— Мне кажется, актриса уже повторяется и очень скоро роли аристократок ее перестанут радовать. Впрочем, я недостаточно хорошо знакома с ее работами. — Я бросаю теперь уже откровенно-предупредительный взгляд на часы. — Да и кино не мой профиль.
— Нет, нет, не уходите в кусты! Вы ее не любите. Женщине не прощают красоту, а она божественна. А какое имя, какое имя — Ариадна! Признайтесь, признайтесь, завидуете, да? — настойчиво заигрывает она со мной. — Все-таки назовите, где она еще снималась?
— Татьяна Ларина в «Онегине». Графиня в «Выстреле», тоже по Пушкину. Евгения Гранде.
— Какие вечные образы! Представляю, как она купалась в этих ролях. Она создана для них, создана блистать! Вы снова улыбаетесь. Чему?
— Видите ли, мне хочется любить актеров не только за красоту и молодость. Красота и молодость проходят.
— Ах, милочка, ну зачем же прописные истины! — На лбу моей собеседницы собираются недовольные складки. Она проводит по ним рукой, словно торопится разгладить их и по возможности даже стереть следы. Ей неприятен подтекст моих слов: человек богат тем, с чем приходит к старости, а не тем, что осталось в молодости, прекрасной, но такой короткой. А с чем пришла она? Ни дома, ни семьи, ни родины. Еще досаднее, что подтекст услышал и господин старший администратор. У него есть все — работа, семья, внуки, страна, ставшая ему родиной. Не потому ли он так спокойно и с явным удовольствием говорит о своем возрасте? Не из желания ли подчеркнуть свое превосходство над ней, безоглядно промотавшей молодость и здоровье?
Баба Вера расстроена. Сейчас она укорит меня: безжалостно напоминать старикам, что они старики. Надо обогнуть угол, уйти от упреков.
— А почему вы не допускаете, что Шенгелая может сыграть доярку?
— Это невозможно! — Старушка отмахивается от меня обеими руками и громко смеется. — Это же смешно! Она большая актриса! Она не должна опускаться до таких ролей!
Я не выдерживаю:
— Вы меня сегодня обидели уже дважды.
— Я, милочка?
— Моя мать была маляром. Отец — плотник. Его сестра — доярка. Я вожу по музеям рабочих. К стыду своему, я не всегда могу ответить на все их вопросы. Что же вас тянет ко мне?
— Простите, бога ради! У меня и в мыслях не было! Я, наверно, не так выразилась, мы все же не вашего мира. А, может, вы не в духе нынче? Господин Мусави, вы не находите?
Нет, господин Мусави этого не находит. Зато находит, что смотреть на кончик сигареты интереснее, чем на взъерошенную старушку. Да, он из другого мира, но к слову «мы» не имеет никакого отношения. Упорным молчанием старик попросту смахивает бабу Веру с той ступеньки, на которой стоит и на которую пытается подняться и она. Как он сказал? И ворона хочет казаться птицей?