— Все?
— Не все, разумеется.
— Что им, кроме комаров есть некого?
— Почему некого? Есть муравьи.
— Нет, муравьев нельзя, они полезные.
— Но птицы этого не знают.
— Да-а…
Все щели на кухне залиты водой. По каменному полу растекаются лужи. Вода выносит из-под плиты и шкафов все, что угодно: пыль, крошки, мандариновые корки, обертки от конфет, — но только не сверчка. И корки, и обертки — проделки Андрея, и ему не очень приятно, что они обнаружились. Он заметно теряет интерес к уборке. Любопытство не утолено, пельмени ускользают. Не вымыт лишь коридор, а в нем все на виду: он пуст. Открыв дверь, я выставляю ведро на крылечко и в последний раз выжимаю тряпку. Остался угол, где стоят Андрейкины сандалеты, и именно из-под них вдруг выскакивает сверчок. От неожиданности я роняю тряпку и зову сына.
— Ты же его закопала под тряпку, — волнуется он.
— Я не хотела. Доставай скорей сам. Я его боюсь.
— Ты что, девчонка, что ли?
Стоя на коленях, он расправляет мокрую тряпку, ощупывая каждый сантиметр, и бесстрашно вытаскивает на свет маленькое невзрачное насекомое. Острые колени сверчка зажаты между двумя пальцами.
Удивительный народ — мальчишки, могут спокойно взять в руки любую тварь. Девчонки бы уже пищали на весь двор.
А что, собственно, значит, «любую тварь»? Тварь — творить — творение…
— Мам, а он, правда, без уса.
— Да ну?
— Смотри!
Я разглядываю сверчка, поворачивая руку сына то влево, то вправо: один ус у сверчка на месте, другой перекушен.
— Трус, сбежал, пожалел второй ус, — осуждает Андрей.
— Может, не он, а тот, другой, его пожалел? — спрашиваю я не то сына, не то себя.
— И куда его теперь?
— Не убивать же, если они друг друга пощадили.
— Пойду, выпущу…
Я стою с мокрой тряпкой на пороге, очень, наверно, смешная и растерянная, если глянуть со стороны.
— Ушел?
— Нет, сидит под кустом.
— Ничего. Пусть поразмыслит немного да мотает на оставшийся ус. Впредь будет умнее.
Придется браться за пельмени — проспорили.
А второй сверчок где-то забился в угол до вечера. Ни звука. Поди угадай, что у территории есть хозяин, что он начеку и готов оторвать ус любому за свои квадратные метры. Правда, убить другого он себе не позволит…
Сверчок и человечность. Вот что смутило меня в моей иронии. Два далеких друг от друга слова внезапно очутились рядом и приковали к себе необычностью соседства. А необычно ли оно? Не удивительно ли оно только для таких, как я, пожизненно прописанных в городских асфальтовых зонах? Коснулась ногой земли — не через бетон, а напрямую, — поразилась ее многоликости и вот унесу это как крохотный эпизод в этажи завтрашнего города.
А он молчит, мой маленький сосед по планете. Молчит, продолжая задавать вопрос за вопросом…
Маки
Рассказ
У нее никого не было — ни мужа, ни детей. Стариков похоронила и жила одна в родительском доме, стареньком, но еще крепком. Своя жизнь не сложилась. Говорили, увела когда-то лучшая подруга парня, и она по-вдовьи наглухо повязалась платком. Ходила быстрая, ловкая, смотрела строго. Никто не слышал, как она смеется, никто не видел, как она плачет. В праздники не пела, не плясала, только тихо усмехалась, вспоминая что-то свое. В горе молча, без слез стояла рядом со всеми, лишь руки висели виновато и устало.
«Марфа каменная», — сказал однажды кто-то о ней и будто накрепко пришил суровой ниткой: «каменная».
Вышло так, что всю войну Марфа была при почте. Где пешком, где на попутной машине добиралась она до райцентра и привозила редкие, тревожные письма. Соседка, тетка Агафья, отдала ей велосипед, единственный в деревне:
— Только смотри, Марфа, вози письма чаще.
Но письма тетке Агафье давно шли от одного лишь младшего сына. На двух других Марфа привезла похоронки уже два года назад.
Раздав свою ношу, Марфа забегала домой перекусить и поставить велосипед и сразу шла на ферму.
Нет-нет да и проходила она мимо своих ворот, забывая про обед. Значит, еще одна смерть вошла в деревню, — и стар, и млад знали это.
Майский день струился синевой. Жирный чернозем соскальзывал с лопат и лениво рассыпался. Колхоз сажал картошку.
— Может, выкопать мужики приедут, а, бабоньки?
— Хоть бы уж поесть приехали, а выкопать и сами как-нибудь…
— Да-а… К кому-то, может, и приедут… — две снохи тетки Агафьи, две вдовы, почистили попеременно лопатой лопату и угрюмо замолчали. Вдруг одна испуганно прошептала: