— А то как бы ты семь штук наплодила?
— А у самой-то на одного только меньше.
— Так я ж, Дуняша, близнецами. Оно и легше…
— Полно ржать вам.
— Ой, мать-бригадирша, не начальствуй хоть сегодня!
— А угол не дошит вроде. Глянь, тут скупее. Ниток, может, не хватило.
— Да так тоже хорошо. Тетя Агафья, иди сюда на лавку, друг об дружку костями поклацаем.
— Да нет. Пойду я к невесткам.
— Не гоже, тетя Агаша. Вместе горевали, вместе поревем. Веди своих. И горько, и сладко сегодня всем одинаково. Никого не обошла, сама знаешь.
— Правду бригадирша говорит. Иди, веди своих молодых.
Примолкнув, проводили Марфину соседку. Она прошла мимо окон, прижимая к груди платок с солдатскими треугольниками.
— Ну, люди, с победой…
— Вот приедет, Марфа, мой Иван, велю ему срубить тебе новый стол под эту скатерку. И чтоб ножки тонкие, как у девчонки, и коленки точеные.
— Вели, Стеша, вели. Он срубит и останется за тем столом. Скажет, чего это я воевал, воевал да буду жить с такой худой да седой.
— Типун тебе на язык, Дуняша. Что я, не через него, что ли, поседела?
— Не пугайся, Стеша, у меня он не останется, — Марфа грустно улыбнулась, закинула обе руки за голову, не спеша развязала на затылке узелок платка и потянула его за один конец вниз.
— Батюшки! — застонала, не выдержав, Стеша.
Марфа была совсем седая — белее ровесниц, которым принесла похоронки.
— Да как же это…
— Да так уж… и камень седеет… — Она снова неторопливо повязалась платком. — Скатертью вот попрекнули. А скатерть-то… Сколько похоронок было, столько и цветов на ней. Привезу похоронку, а ночью хоть топись. Сон не идет. Встану да сяду к окну. Где при свете, где при свечке… И за окном тьма, и нитки путаются, а все одно легче. Сперва углы расшивала, а потом вон какой огород вырос…
Затихли ребячьи голоса. Где-то пели. У дома напротив собрались старики. С кисетом в руках вышел дед Антип, с апреля не встававший с постели. Он был в новой сатиновой рубахе, расшитой по вороту и рукавам. За войну дед высох, рубаха стала велика и спадала из-под кушака широкими складками, как женская юбка.
— Ой, Марфа, Марфа, не держится роса на твоих маках…
— Сосчитать, что ли…
— Не трудись, Стеша, не ошиблась. — Марфа опустилась у стола, скомкала уголок скатерти и тяжело уронила голову. — Нет ошибки, Стеша. Наверно, легче самой один раз в гроб лечь, чем пятьдесят шесть раз хоронить с вами. Я не знала тяжелее работы.
— На сотню-то дворов…
Садилось солнце. Последние лучи медленно сходили с шершавого, часто скобленного подоконника. На белом полотне пылали красные маки.
Ларь
Рассказ
Когда я слышу слово «ларь», я ставлю рядом слово «голод».
После войны мы около шести лет жили в бараке, в шумном рабочем поселке, который приютился рядом с крановым заводом. У нас были две просторные комнаты, не столько просторные, как я теперь понимаю, сколько пустые. В них стояли три койки с пыльными перинами, доставшимися от бабушки, толстоногий стол, пять табуреток и одежный шкаф с замысловатым резным кокошником. Все, кроме, разумеется, коек, сколотил наш отец, работавший плотником на стройке. Доски он строгал возле стайки, где мы держали сначала козу, а потом корову, собирал же — подгонял, зачищал шкуркой, травил марганцовкой, покрывал лаком — уже дома, и не только комнаты, но и весь барачный коридор надолго пропитывался запахом красок.
А еще у нас стоял ларь, около двух метров в длину. Он занимал одну стену целиком и служил кому-то из нас кроватью. Ларь был выше табуреток, и мы на нем сидели, удобно свесив ноги или болтая ими под столом, что всегда сердило и выводило мать из себя. Одноклассники — мои и брата — иногда спрашивали, что у нас там. Мы гордо и таинственно, должно быть, повторяя отца, отвечали:
— Энзэ.
В ларе хранилась пшеница. Где, когда и как раздобыл ее отец, никто из нас не помнил. Скорее всего, кто-то расплатился зерном за работу. Зато прочно осело в памяти, что нам не полагалось проявлять интерес к энзэ: там, утопив глубоко в зерне, мать приберегала к праздникам кулечки с леденцами, дешевой карамелью или с орехами, которые присылала изредка из деревни наша бабушка.
Каждую весну — по веснам было особенно голодно — соседка тетя Шура говорила матери:
— Да свезите вы зерно на мельзавод, накормите детей досыта. И меня на блины хоть раз позовете. Что вы гноите его?
Мать испуганно шарахалась от беспечной советчицы. Пролившая в войну немало слез над нами, голодными, она и слышать не могла о мельнице без смятения.