Все произошло внезапно. Однажды утром сразу после восхода солнца мы, мокрые и продрогшие, как обычно, но довольные хотя бы уж тем, что дождь за ночь прекратился, пытались сварить кофе на самодельной плите. Кайндель облокотился на заграждение из мешков с песком, пытаясь зажечь влажную сигарету, и вдруг выронил спичку, уставившись в недоверии куда-то вдаль.
— Матерь божья, они наступают!
В соседних немецких окопах пришли к тому же выводу: там исступленно колотили в жестянки, созывая солдат по тревоге. Я в ужасе взирал на открывшееся зрелище. Это было похоже на толпу футбольных болельщиков, выбегающих со стадиона после матча, только в сто раз большую. Они мчались вверх по каменистому склону, едва снизив скорость у жалких рядов колючей проволоки — детские фигурки в шинелях и фуражках цвета хаки. Они бежали с пронзительным криком. Офицеры мчались впереди с обнаженными клинками. Над плотными рядами наступающих разносился пронзительный звук горнов, и развевались флаги c восходящим солнцем.
В течение нескольких секунд слышался только стук винтовочных затворов и лязг взводимого пулемета «Максим» в немецком редуте. И началось. Первая шеренга японцев, находившаяся примерно в пятистах метрах, вся полегла — люди попадали как картонные фигурки. Но все-таки они наступали. Времени на раздумья не оставалось, только передергивать затвор и стрелять, передергивать затвор и стрелять, вставлять новую обойму, снова передергивать затвор и стрелять, пока винтовка так нагрелась, что невозможно было прикоснуться, а порох в патронах самопроизвольно воспламенялся от жара ствола. Целиться даже не требовалось.
Тем не менее, рой фигурок в хаки приближался, некоторое падали, конвульсивно дергаясь, другие медленно оседали на колени и роняли винтовки, а потом сами падали сверху. Теперь уже снаряды из орудий фортов выли у нас над головами и разрывались среди наступающих, подбрасывая вверх фонтаны земли, камней и человеческих внутренностей. Грохот стоял ужасающий, он отгонял любые мысли, только перезаряжать, стрелять и снова перезаряжать. Где-то в глубине сознания эхом раздались слова наследника престола, произнесенные тогда на охоте в Богемии: «Лучше всего убивать, не зная, что убиваешь». И тут заклинило пулемет Максима справа от нас. К счастью, к этому времени японская атака захлебнулась, её наступательный порыв угас среди поля мертвых и умирающих. Тем не менее, несколько геройски выживших неслись вперед, как последний язык волны на берег, и не то запрыгнули, не то свалились на нашу позицию. Последовала короткая, но свирепая рукопашная схватка с применением прикладов и шанцевого инструмента, пока мы пытались изгнать мерзких маленьких человечков.
На меня набросился офицер с двуручной катаной. Он был на целую голову ниже меня, но если бы не поскользнулся на мокрых мешках с песком, то, несомненно, сравнял бы эту разницу. Клинок вжикнул у меня над головой, а я инстинктивно ткнул вперед винтовкой со штыком. Потом я помню, как противник выронил своё оружие и удивленно уставился на штык, торчащий из живота. Со слегка раздраженным видом, как будто у него оторвалась пуговица на кителе, он схватился за штык обеими руками и попытался вытащить его, а когда я сам его выдернул, японец закашлялся и упал на колени, а я повернулся, чтобы помочь одному из матросов, который отчаянно пытался отразить штыковые выпады японского солдата. Но японца застрелили, прежде чем я до него добрался. И все закончилось. Навалилась тишина и внезапное чувство внутренней опустошенности.
Слишком ошеломленный и сбитый с толку, чтобы о чем-то думать, я вернулся обратно на пост и наткнулся на офицера, пытавшегося меня убить, и которого я сам только что насадил на штык. Тот был еще жив, но осталось недолго. Он посмотрел на меня черными глазами и сказал что-то, чего я не мог понять. Раненый дышал ртом, и я заметил, какие великолепные у него зубы. Я нашел алюминиевую фляжку с водой, опустился на колени и прижал ему ко рту. Он немного отпил и что-то еще пробормотал, и снова я не смог ничего понять.
Потом он стал что-то потихоньку напевать. Странная заунывная песня напоминала мне, даже не знаю почему, песню гусляра тем вечером в горах Черногории. Но песня становилась все слабее, а его ногти посинели. Под конец он мелко задрожал, и все было кончено. Это зрелище потом долго меня преследовало. И даже до сих пор иногда меня настигает ощущение бессмысленности всего происходящего: двух молодых людей из стран, которые едва знают о существовании друг друга, отправили на другой конец света, чтобы один убил другого.