Однако это ещё не всё: оболочку предполагалось окрасить спиральными полосами всех цветов спектра, и когда дирижабль начинал вращаться (в доказательство герр Гергязевич привёл многочисленные уравнения), его цвет постоянно бы менялся, и таким образом он стал бы невидимым для человеческого глаза. Белькреди присвистнул от изумления, прочитав письмо, потом сидел некоторое время в молчании.
Наконец он хлопнул себя по затылку, чтобы очнуться от мечтаний, и заметил:
— Ну действительно, нечего к этому добавить, правда? Мне кажется, лучше отправить это в психиатрическую больницу Штайнхоф в Вене с пометкой «срочно». — Он взял следующее официальное письмо из почтового лотка и изучал его несколько секунд. — Это для тебя, старина Прохазка. Бумага отличного качества, и кроме того дворцовый вензель с адресом. Возможно, на этот раз от маньяка из высших кругов...
Я открыл конверт, достал довольно простую открытку с рукописным текстом и недоверчиво уставился на неё. Она оказалась приглашением на ежегодный придворный бал. Я сначала подумал, что это какая-то ошибка. В старой Австрии ничто не бывало просто, если находился способ это усложнить и запутать. И в карнавальный сезон в Вене проводился не один, а два придворных бала, и оба в Хофбурге.
Один из них к 1913 году стал чем-то вроде ваших вечеринок в саду Букингемского дворца: собиралось нескольких тысяч человек, приглашались не только члены высшего общества, но и многие достойные, но незнатные простые смертные - профессора, провинциальные государственные служащие и даже горстка более-менее приличных журналистов и еврейских финансовых воротил.
Бал при дворе - дело совсем другое: исключительно привилегированное собрание членов императорского дома и трехсот или около семей из «высшего общества», те великие и древние землевладельческие династии имперской Австрии, что могли похвастать необходимыми шестнадцатью поколениями предков на своих гербах.
Обычно у простого смертного вроде меня - флотского лейтенанта, у которого предки с одной стороны чешские крестьяне, а с другой - мелкие польские дворяне, шансов попасть на последний бал было не больше, чем у свинопаса войти в мечеть аль-Харам в Мекке. Но дело в том, что число здравствующих эрцгерцогинь и дам высшего общества значительно превосходило число их родственников мужского пола.
Это означало нехватку партнеров для танцев, которую обычно покрывали за счет офицеров из самых известных полков, квартирующих в столице, а также служащих канцелярий эрцгерцогов, сделавших военную карьеру. Кто-то из ставки наследника должен был представлять флот, а старший адъютант по вопросам флота свалился с инфлюэнцей, поэтому по общему правилу выбор пал на меня.
Мы с моим слугой Смркалом большую часть трех дней потратили, чтобы привести мой парадный мундир в состояние почти полной безупречности. Смркал - кстати, дивное имя, означавшее на чешском нечто вроде «сопливый нос» - был добродушным, краснолицым сельским пареньком из Моравии, который отбывал в столице два года службы по призыву в пехотном полку, скучал по дому и был рад служить денщиком офицеру немногим старше себя и говорившему с ним на родном языке.
Еще до рассвета «великого дня» он уже приступил к работе с одежной щеткой и утюгом, и во второй половине дня, застегнув меня в тесный двубортный парадный мундир голубого цвета с высоким воротником (редко надеваемый и всеми ненавидимый предмет экипировки, известный во флоте как «Prachteinband» - «идеальная смирительная рубашка»), невероятно переживал за меня, как будто сам император явится и устроит ему разнос, если вдруг обнаружит какой-нибудь недочет в моём внешнем виде.
— Только запомните, герр шиффслейтенант, не садитесь, потому что тогда стрелки на брюках помнутся, и не дышите слишком глубоко, иначе отлетит верхняя пуговица.
Я прибыл в Хофбург в фиакре ровно в шесть вечера, как проинструктировали, и с несколькими десятками других офицеров потратил следующие полчаса на ожидание в вестибюле перед большим танцевальным залом. Большинство, как я и думал, прибыло из кавалерии. Кривые ноги, украшенные шнуром мундиры и идиотские акценты, казались, заполонили зал. Время от времени кто-то из них замолкал и наводил монокль, чтобы осмотреть меня с головы до пят - единственного военно-морского офицера, а потом возвращался к своей болтовне. Я начал сомневаться, не совершил ли по незнанию какую-нибудь ужасную ошибку касательно одежды.