— Почему?
— Потому что, чисто логически, евреи не могут одновременно урезать и поднимать цены: это просто невозможно.
— Конечно, возможно, если они евреи; это лишний раз доказывает, какие они хитрые.
Спустя некоторое время мы встали, оделись и пошли на прогулку в близлежащий парк. Я вполне мог справляться без трости, хотя меня слегка качало, и, казалось, мы забрели достаточно далеко от городского центра, чтобы кто-либо нас узнал.
Парк находился на окраине Леопольдштадта, недалеко от венского еврейского квартала. Внезапно я увидел идущего по направлению к нам по мостовой еврея-хасида в шляпе и с пейсами, а рядом шла его жена, обернутая шалью, и маленький сын, тоже с пейсами и в ермолке. О боже, мне казалось, что беды не избежать: мостовая казалась слишком узкой для того, чтобы могли разминуться две пары. Но стоило нам приблизиться, пани Божена вдруг завопила, как индеец, и бросилась к евреям, обнимая и целуя их, и сопровождая это восторженным потоком слов на польском и ломаном идише.
Затем она опустилась на колени и обняла маленького мальчика.
— Ну же, Рувим, неужели ты не поцелуешь тётушку Боженку?
Наконец мы попрощались и разошлись. Когда семейство больше не могло нас услышать, я повернулся к ней.
— Божена, ты либо лицемерка, либо сумасшедшая. После того, что ты говорила о евреях сегодня днем, ты вышла на улицу и накинулась с объятиями на первую попавшуюся хасидскую пару, словно они твои давно утерянные братья и сестры.
Её глаза неожиданно сверкнули.
— Как ты смеешь называть их евреями! Мы выросли вместе в Грудеке, Исайя, Рашель и я - самые настоящие поляки, которые когда-либо существовали на земле. Как ты посмел назвать их евреями!
Я понял, что продолжать этот спор бесполезно. Касаемо религии пани Божена время от времени была чрезвычайно набожной католичкой. Под этим я имею в виду, что около трёхсот шестидесяти дней в году она вела себя как весёлая и развязная таитянка до прибытия миссионеров. Но в оставшиеся дней пять или около того, в определённые, не совсем предсказуемые времена года, которые, кажется, определялись как по астрологии (в которую она безоговорочно верила), так и по церковному календарю, она шла в Гардекирхе, которая в те дни покровительствовала большому польскому сообществу в Вене, и здесь причитала на латыни и перебирала четки, ползая на коленях по каменной плите, пока не сдирала с них кожу, зажигала свечи и молилась перед иконами с рвением, которое сочли бы чрезмерным даже самые страстные индуисты. Это продолжалось около одного дня.
А затем она снова штурмовала матрасные пружины в уединённых гостиницах с той же бодрой чувственностью, что и раньше. Хотя время от времени религии удавалось немного просачиваться сквозь этот водонепроницаемый отсек и внедряться в другие стороны её жизни. Помню, как-то вечером, когда наша дружба только начиналась, так сказать, взбираясь в седло, я спросил осторожно, как только мог, принимает ли она... некоторые меры предосторожности. Такие вещи, конечно, ещё не обсуждались на людях, разве что проповедники в церквях клеймили некие «отвратительные процедуры».
Но даже в доброй старой Австрии лет десять назад или около того просвещённым слоям общества стали известны простые способы сильно снизить риск беременности. Мне нравились дети, и я хотел бы однажды стать отцом, но не сейчас и определённо не с женщиной, которая замужем за кем-то другим. Когда ей стало ясно значение моего вопроса, глаза её раскрылись в неподдельном ужасе, и она перекрестилась.
— Святая Матерь Божья и все святые, — сказала она, задыхаясь, — о чём ты меня просишь? Ты хочешь, чтобы я согрешила?
Так что последние недели года прошли в приятном тумане сексуального полуистощения. Но по мере приближения Нового года я говорил себе, подобно маленькой девочке из сказки, которая находит волшебный горшочек каши, что всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Пани Божена большую часть времени составляла восхитительную компанию, импульсивная и щедрая на милости. Но она также ожидала многого взамен, эмоционально и физически, и, хотя я делал всё что мог, но прошло меньше года после тяжёлого ранения и долгого периода восстановления, возможно, истощившего тело и дух даже больше, чем я думал. Достаточно сказать, что к Рождеству я чувствовал себя так, будто меня неделю варили, а затем отжали досуха.
Я также испытывал постоянный эмоциональный стресс, ведь мадам Грбич-Карпинска была очень взвинчена, хоть и сильна духом. Она колебалась между приступами мании величия, в течение которых утверждала, будто могла бы (если бы судьба поступила с ней менее жестоко) стать равной Мельбе или Йенни Линд, и периодами депрессии, во время которых она была ничто, никто и ниже брошенных собакам потрохов. Она была склонна к самым отвратительным и непредсказуемым переменам настроения и также находила удовольствие в скандалах, если чувствовала себя недостаточно в центре внимания. Как-то раз, помню, мы зашли в кафе на Пратере, и я встретил знакомую даму, Кати Мерицци, которая сидела за столом и ела мороженое с маленькой дочерью.