Ручьи, как я заметил, имели бирюзовый оттенок — из-за солей меди или чего-то подобного, что окрашивало известняк. Здешние пейзажи иногда напоминали Швейцарию, иногда Атласские горы в Марокко. В этом почти что раю меня беспокоило лишь одно: судя по всему, здесь никто не живет. За весь день мы не видели ни одного дома или хотя бы хижины. На пути нам повстречался лишь угольщик в лесу. Я подумал, что четыреста лет турецкой оккупации, не говоря уже про četa, сильно снизили численность населения.
К вечеру мы добрались до усадьбы Даниловичей. Вокруг нее высилась каменная стена, увенчанная деревянным частоколом, а внутри находился длинный дом с крутой крышей, больше похожий на перевёрнутый корабль. Снаружи это выглядело довольно величественно, но изнутри дом был обставлено так же аскетично, как коровник. Пока мы поднимались по тропинке к воротам, я заметил установленные то тут, то там столбы с круглыми предметами наверху. Спустя несколько мгновений я с содроганием понял, что это. Как я заметил вблизи, оказалось, это обычные черепа, выбеленные за многие годы солнцем, дождями и морозами; на одном из них была турецкая феска [55], на вид как новая.
Остальные — очевидно, более свежие, — были отвратительными, сморщенными и чёрными. Я знал, что скоро здесь появится ещё одна голова: майора Драганича, которая подпрыгивала в мешке, висевшем на седле господарицы Заги. Мы остановились во дворе среди взволнованной толпы родственников и слуг. Среди них особенно выделялась морщинистая старуха, но по-прежнему с прямой спиной, которой было (как я решил) около семидесяти. Зага порылась в сумке и под громкие восклицания победоносно подняла за чёрные волосы голову Драганича. И бросила её матери.
— Подарок тебе, мама.
— Спасибо, дорогая. Ох, разве он не прекрасен? Он займёт почётное место на нашем празднике.
Праздничный ужин состоял из жареной баранины и турецких лепёшек вместе со странными маленькими пончиками с мёдом, а также неописуемо отвратительным напитком «лоза», чем-то вроде бренди из остатков после отжима винограда, в совершенстве объединявшим вкус бензина и ужасную горечь случайно разгрызенной виноградной косточки. Когда-то я думал, что сливовица — самый отвратительный напиток на Земле, но даже самые дрянные сливовые напитки Сербии были нектаром по сравнению с этой жидкостью. Из вежливости я опустошил стакан размером с напёрсток. Господарица улыбнулась.
— Как тебе наш народный напиток? Мы тут говорим, что после трёх стаканов сможешь разговаривать на всех языках с мира, а после четвёртого и двух слов не свяжешь даже на своём.
Но, по крайней мере, стакан отвратительной лозы отвлёк от окровавленной головы майора Драганича, покоившейся в корзине посередине стола и уже начавшей синеть.
После еды, в честь успешного утреннего рейда, нас развлекал бродячий поэт — гусляр, приехавший в усадьбу на несколько дней раньше. Он был слепым, и его помощник, мальчишка, провел его в зал и усадил к камину. Потом гусляр запел. Я подумал, что никогда не слышал такой странной мелодии: такой неуклюжей, но удивительно трогательной, как будто я вдруг перенесся на три тысячи лет назад, во дворцы Менелая.
Это был неземное причитание на старосербском под аккомпанемент гуслей, своего рода примитивной однострунной скрипки, ее звук был похож на нечто среднее между шарманкой и человеком, дующим в горлышко пустой бутылки. Для слуха, воспитанного на Брамсе и Сметане, это вряд ли вообще можно было назвать музыкой, без видимой мелодии или музыкальной формы и ритма. Во время исполнения возникало странное гипнотическое чувство, строфа за строфой начал проявляться образ. В песне рассказывалось о битве в местечке с названием Крагуево поле примерно в 1877 году, когда дедушка господарицы Заги и его воины уничтожили турецкую армию во главе с подлым беем Нови-Пазара. Строка за строкой лилась песня, каждое слово как будто разрывало грудь старика, когда он рассказывал о доблести черногорцев в те дни. Каждая строфа заканчивалась припевом: «Никогда так не пировали вороны, как на Крагуевом поле».