— Р-репа-а!
Следом за оратаем[71] роятся в небе и скачут по вспаханной земле тучи сизо-черных грачей. С ними вперемешку снуют юркие скворцы: еды и им достаточно. Солнышко пригревает, легкий ветерок повевает с юга. Щебет птичий. Хорошо и привольно! Хлеб родится: три колоса — каравай! Вот кабы не поганые…
Гоняет рало пахарь, а рогатина с отточенным рожном к рогалям привязана. Нет-нет да и глянет оратай в даль степную, прикрыв глаза козырьком натруженной ладони: не покажется ли где шальная смертоносная орда?
Смерд распахивает первый круг, приближается к полю соседа, окликает:
— Бог в подмогу, Кудим. Повремени, давай словом перемолвимся.
Тот оборачивается на ходу, отвечает густым басом:
— Еще круг прочертим, Тудор, а там и покалякаем. — Добавляет, чтоб не обиделся сосед: — Кровь-руда не разыгралась ишшо. Што-то знобко нонче.
— Ну давай еще по кругу, — соглашается тот, с доброй завистью глядя на приятеля.
У Кудима плуг вдвое могутнее и тяжелее и тащат его две пары сильных волов.
— Дал же Перун силушку, — бормочет про себя Тудор. — Одно слово — богатырь!
Тудор — старшина шорников в городе Переяславе — знал, что Кудим Пужала волов своих выручил за пленных хазар, взятых богатырем при защите родного города. Полону тогда, два года назад, было много. За каждого вола Кудиму пришлось отдать по три хазарина. А за плуг мастер-кузнец запросил аж пять колодников и коня впридачу!
Тудору тогда повезло меньше: у него оказалось всего шесть пленников, причем один из них старик. За них тиун воеводы Ядрея дал только одного вола и пять баранов впридачу.
— Пошто ему землю ковырять? — бормотал сам себе Тудор, налегая на рогали плуга. — Злато мог бы лопатой грести. Сам воевода Слуд в гриди Кудима произвел. Ежели бы меня, то…
Когда хазар разбили и воевода Слуд с ратью переяславской вернулся в город, Кудим Пужала решительно стащил с себя богатырский доспех и принес его в гридницу.
— Ослобони, воевода, — прогудел исполин. — Благодарствую за честь, но теперь железо бранное мне без надобности.
— Ка-ак? Да ты ж ведь теперь гридень дружины княжецкой, — изумился старый воин. — Аль дело ратное тебе не по нутру?
— Не по нутру, воевода! Сколь кровушки в битвах пролито. Не ручейки — реки! Как спать лягу, так все побитые да покалеченные снятся и руки ко мне тянут: и враги, и наши, русичи. Одни стонут страшно и подмоги просят, а иные проклинают. Тяжко мне. Ослобони, воевода! Мне землю пахать надобно для хлебушка животворящего. Не по мне служба княжецкая!
— Вольному — воля! — развел руками Слуд. — А ежели опять набег?
— Тогда приду! — твердо пообещал смерд. — Только ради жен, матерей и детушек земли нашей Русской возьму я меч и лук могутный. Так што ты, воевода, побереги доспех мой. И кольчугу никому не отдавай!
— Да кто ж на нее позарится? В кольчугу твою, чать, трое влезут. Булаву, окромя тебя, никто не подымет, и лук натянуть никому не по силам. Живи спокойно, сохраню доспех твой до поры!
И ушел богатырь из дружины княжеской.
Среди завистников слух потек, как яд змеиный: прогнали, мол, сиволапого от стола братчинного. И дня не пробыл дома герой обороны Переяслава, как без стука и поклона вломился в избу тиун воеводы Ядрея — Чегирь. Заговорил, как прежде, гордо и нахально:
— Пошто сиднем сидишь, пень неотесанный?! Аль ослеп? Где поклон твой?! Пошто ты… — И вдруг споткнулся язык тиуна о твердый и жесткий взгляд ранее покорного и тихого смерда. И накатилась робость на тщедушного притеснителя, ноги сделались невесомыми. Но хамство души и тут побороло: — Аль ты, Кудим, долг за собой позабыл?
Кудим Пужала медленно поднялся с дубовой скамьи и молча шагнул навстречу своему давнему обидчику. Тиун попятился. Но дверь открывалась внутрь горницы, а он давил на нее спиной, силясь открыть наружу.
Мать и жена всплеснули руками от страха:
— Кудимушка, ми-ила-ай, не калечь ты яго, окаянного!
От этого причитания ноги Чегиря сами собой подкосились, он рухнул на колени, просипел что-то горлом, поперхнулся и не смог выговорить ни слова.
— Кто-о?! — проревел вдруг всегда невозмутимый пахарь-великан. — Кто-о, короста свинячья, грудь свою под козарские копья подставлял?! Кто оборонил тебя от полона и самой смерти?! Отвечай, коль спрашивают! Ну-у!
— Ты-и, Кудим, — сипло отозвался боярский прихвостень.
— А ты где был? Отвечай! Што-то не видно было тебя на стенах переяславских, где люди русские кровавой юшкой умывались… Может, ты в поле полевал да козарам головы сымал, а?!
— Так я немощен с зимы был, — посерел в ожидании неотвратимой беды тиун.
— Немощен?! Как баб чужих мять, так силушку некуда девать! Чего молчишь?
— Истину речешь, брат.
— Бра-ат?! Бирюк облезлый тебе брат! Богатыри русские, живые и мертвые, братья мне. И тот брат, кто борозду в поле ломает ради хлеба насущного!.. Видишь сапог? — Кудим выставил вперед ногу неимоверных размеров. — Видишь, спрашиваю?!
— Вижу. Добрый сапог. Из сафьяна. Почитай, княжецкий, — зачастил неожиданно староста.
— Так вот, воевода Слуд и гриди наказывали мне: когда ты, цыплячья душа, заявишься долг за свиней требовать, так штоб я с тобой добрым пинком расчелся. Пошли! — Смерд схватил Чегиря за воротник и выволок вон.
В избе неистово причитали женщины…
Кудим через некоторое время вошел, плотно притворил за собой дверь, крякнул смущенно:
— Да будет вам.
— Ведь теперича тебя в поруб[72] упекут! — как наседка, ахала полнотелая Кудимова супружница.
— Душегубец, осиротить нас хочешь? — басом вторила мать, такая же, как сын, рыжеволосая и могучая, на голову уступающая ему ростом, зато объемом намного превосходящая своего отпрыска.
Несокрушимый витязь переяславской дружины попятился, увидев в руках грозной родительницы увесистую кочергу.
— Охолонись, маманя, — замахал руками Кудим. — Прости меня, непутевого. Пошутковал я!
— Пошутковал?! А Чегирь-от лежит без души. Убил ведь, кровопивец!
— Да живой он. Я его и погладил-та в четверть силушки. Да не махай ты кочергой, маманя! Сей миг я Чегиря на ноги поставлю!
Кудим выскочил за дверь, прихватив с собой бадейку. Женщины с любопытством наблюдали за ним, выглядывая в раскрытое настежь оконце.
Кудим подошел к поверженному врагу и выплеснул воду тому на голову. Тиун шевельнулся, замычал, ошалело поводя мутными глазами. Смерд наклонился к нему, сказал что-то вполголоса. Чегирь вскочил и резво, вприпрыжку побежал вдоль улицы, все время забирая вправо. Вот он стукнулся всем телом о чей-то забор, оттолкнулся двумя руками и помчался дальше…
— Ну вот. А вы речили. Ха-ха-ха! — Кудим вошел в горницу, сел на скамью, положил ногу на ногу. — Эт-то крапивное семя и палицей богатырской не осилишь, а тут… сапогом.
— Што ты ему сказал-от, Чегирю-та? Отчего он, ако заяц, поскакал? — спросила строгая мать. — Че молчишь? Сказывай, нечистый дух!
— Да так, ниче.
— Поведай, Кудимушка, — приласкалась к нему жена.
— А я шепнул ему, как он лупетками захлопал «Хошь, еще раз сапогом пониже спины вдарю?»
Женщины от смеха повалились на лежанку…
На следующий день утром, когда еще все спали, в дверь Кудимовой избы неистово загрохотали чем-то тяжелым.
— Эй! Отворяй! — раздались снаружи грубые голоса. — Где хозяин?! Отворяй! Не то всю избу разнесем по бревнышку!
Кудим вскочил с лежанки, схватил кочергу, смахнул задвижку и внезапно рванул дверь на себя: в избу головой вперед, гремя железом брони, влетел человек. Он не удержался на ногах и, сбив по пути скамью, острием стального шлема вонзился в бревенчатую стену. Смерд ткнул кочергой другого, загородившего проем: тот охнул и согнулся пополам. Богатырь рванулся вперед и оказался лицом к лицу с тремя всадниками.