— Я и так и эдак пробовал уговорить, — расстроенно сказал комендант. — А он ни в какую, понимаешь! Чтоб ему… — выругался Гокошвили и виновато посмотрел на доктора. — Простите, товарищ военврач!
Она грустно улыбнулась:
— Ничего, майор, бывает. Я понимаю ваше состояние. Мне самой хочется выругаться. Считайте, что я не слышала ваших богохульств.
— Да бросьте вы! — досадливо сказал Агейченков. — Нашли время для церемониальной вежливости. Тамаре Федоровне, дорогой Арсен Зурабович, и не такое приходилось выслушивать. Когда человека режут по живому, он, знаешь, каким благим матом орет? Не будет же врач закрывать уши. Верно, доктор?
А он словно поддразнивает ее, мысленно отметил Даймагулов. И им снова овладели ревность и волнение. Не бывает же такого между малознакомыми людьми. Подкалывать только своих можно. А командир не с отрядной шатией-братией разговаривает, где допустимы разные вольности.
— Что будем делать, товарищ полковник? — спросил подошедший Найденыш. — Медлить-то нельзя!
— А ты что предлагаешь, Григорий Данилыч? — задал встречный вопрос Агейченков. Он любил, чтобы подчиненные принимали самостоятельные решения.
— Против небесной канцелярии не попрешь, — развел руками начальник заставы. — А раз так, то раненого надо бы в санчасть отряда доставить. Там все же есть кой-какие условия. Верно, доктор?
— Только не для таких сложных операций, — с сожалением сказала Квантарашвили.
— Но действовать все равно надо! — загорячился Гокошвили. — Нельзя, понимаешь, солдата без помощи оставлять! Отрядный лазарет — место более подходящее!
Он посмотрел на врача. Она пожала плечами: я, мол, все уже сказала.
— Решено! — подытожил Агейченков. — Спустим раненого к палатке — и вперед. Дай бог, довезем.
Она не стала возражать, только развела руками. Другого выхода все равно не было…
Назад ехали медленно и осторожно. Носилки с раненым поставили в кузов полуторки, вызванной Гокошвили из комендатуры. Рядом на открытой скамеечке пристроилась Тамара Федоровна, ни на минуту не отходившая от перебинтованного солдата. Несколько раз она просила остановить машину и делала ему очередной укол. Но боец только однажды пришел в сознание и попросил пить.
— А вот этого тебе как раз и нельзя, дорогуша, — мягко сказала доктор. — Ранение в живот — потерпи уж, пожалуйста, немного.
Смочив чистый бинт водой, она обтерла сперва губы, а потом и все лицо раненого.
— Так тебе будет легче, — сказала тихо, успокаивающе. И по ее грустным затуманенным глазам Даймагулов, ехавший с разрешения командира в полуторке — мало ли какая помощь может понадобиться в пути, — понял, что дела у пострадавшего неважные. И хотя доктор ничего не сказала о состоянии раненого, он догадался, что шансов выжить у него мало.
Даймагулов смотрел на безвольно обмякшее, но еще не утратившее былой мускульной силы тело пограничника, и горькие мысли все больше овладевали им. Сколько их еще, вот таких здоровых молодых парней, покалечит эта проклятая война? Ведь конца-то пока ей не видно, а ведется она все более изощренными, подлыми методами. Засады, ловушки, нападение из-за угла… Враг действует с таким коварством, и очень трудно бывает разоблачить его. Днем он — простой крестьянин с лопатой в руках, а ночью — бандит с автоматом. Но кому-то ж это выгодно! Вот узнать бы да добраться до него… Собственными руками придушил бы. И хотя он по натуре был человеком не злым и не кровожадным, скорее мягким, — тут, ей-богу, не дрогнул бы!
Блеск снежных вершин постепенно тускнел. Горы темнели, очертания их сливались, затягивались плотными сумерками. Ночь, глухая и непроницаемая, медленно заползала в Аргунское ущелье. Скоро в двух шагах от дороги ничего нельзя было разглядеть. Даже свет ярких автомобильных фар и тот быстро рассеивался, становился каким-то тускловатым, не способным, как прежде, пробить тьму. Вскоре над водой заклубился туман; выползая из реки на дорогу, он еще больше ухудшил видимость.
Агейченков приказал шоферу сбросить скорость и посигналить, подавая тем самым следовавшим за ним машинам сигнал: делай, как я. Командирский газик возглавлял колонну. Николай Иванович знал дорогу как свои пять пальцев. Столько по ней ездил, что изучил каждый ее изгиб. Впереди нужно было преодолеть трудный участок: крутой подъем с лихо закрученным серпантином.
Агейченков, как и Даймагулов, тоже думал о войне. Их мысли пересекались, однако командир не только анализировал события и извилистый ход боевых действий. Делая далеко идущие выводы, он пытался ответить на давно мучивший его вопрос: что нужно противопоставить противнику, его коварным методам? Не могут они действовать по старинке, как бы ни отстаивал свою точку зрения Ерков. Начальник штаба прав в одном — бдительность им нужно повысить и осмотрительность тоже. Ведь проверили бы люди на заставе Найденыша еще раз маршрут — не подорвался бы сегодня солдат на мине, не произошло бы в отряде это кровавое ЧП, за которое ему придется отвечать. Надо… непременно надо действовать по мудрой пословице: семь раз отмерь, потом отрежь. Методы охраны границы должны быть иными. Нельзя двигаться группами в двадцать и более человек по одним и тем же маршрутам, как это принято издавна. Боевики их уже знают и благополучно обходят. Им известно расположение застав, комендатур, постов. Знают местность они лучше пограничников — все-таки местные, могут проложить пути следования, неведомые пришлым людям.