— Ничего там нет, — с облегчением проговорил он.
И в ту же минуту раздался леденящий душу вой, вой обезумевшей собаки, зловещий, инфернальный. Потом — все ближе и ближе — глухой топот, тяжелое дыхание бегущего зверя. Из темноты к ним кинулся большой серый пес. Прижав уши, дрожа и скуля, он завилял хвостом, стал тереться об их ноги, лизать руки, время от времени замирая и издавая тот же вой — вой необъяснимого ужаса.
— Он тоже испугался, бедняга, — приговаривал Егор, гладя пса. — Ишь какой пугливый…
Но ему было приятно чувствовать у своих ног теплое, сильное животное. Приятно — в этом поле, открытом со всех сторон и снова замкнутом, где-то вдалеке, туманным поясом горизонта.
Ночью Егору приснился один из его будничных снов, неинтересных и с вялым сюжетом: приятели студенческих лет, родственники, бессвязные диалоги, бессмысленные путешествия. На этот раз он был где-то во Франции, в чужой комнате, и слушал, прислонясь к косяку, разговор между своим бывшим профессором и каким-то незнакомым юношей.
Разговор шел о последней выставке живописи и… о ящиках с грузом.
— …к этим ящикам я неравнодушен, говорил незнакомец, ведь в них перевозят самые странные, самые экзотические вещи. Больше всего на свете люблю смотреть, как они стоят в лавках или на причалах, и гадать, какие там сокровища спрятаны за их дощатыми боками…
С первых же слов Егор понял, что незнакомец — это на самом деле его друг Раду Пражан, нелепо погибший несколько лет назад от несчастного случая. Он узнал его по голосу и по страсти, с какой тот говорил о чужестранных товарах. Пражан еще обожал запах краски — за сложность и крепость. «Технический», «синтетический», он напоминал ему те w. ящики с грузом далеких портов и заморских фабрик… Как он, однако изменился, Раду Пражан. Если бы не голос, не интонации, Егор бы его не узнал. Пражан отпустил длинные — иногда казалось, чуть ли не до плеч — волосы, которые при каждом кивке головы падали на лоб, закрывали глаза. Он был так увлечен разговором с профессором, что не замечал Егора. Нетерпение того росло с каждым улавливаемым словом. «Ведь он же умер, Пражан, давно умер, может, поэтому он меня стесняется. И эти длинные женоподобные волосы он отпустил тоже, чтобы я его не узнал», — думал Егор.
Но именно в этот момент Пражан испуганно обернулся к нему и одним шагом оказался подле.
— Раз уж речь зашла о тебе, — лихорадочно проговорил он, — берегись, ты в большой опасности…
— Да, понимаю, — шепотом ответил Егор. — Понимаю, что ты имеешь в виду.
Теперь и глаза у молодого человека были Пражановы, и лицо все больше приобретало прежние черты. Вот только длинные не по-мужски волосы были гадки Егору…
— Я тоже принял меры, — добавил Пражан, встряхивая волосами. — С такой пелериной никто мне ничего не сможет сделать…
В ту же минуту его вдруг отнесло в сторону и вверх, так что Егор, вскинув руку, не смог до него дотянуться. Он ясно видел Пражана и в то же время чувствовал его недостижимость, дистанцию между ними, и понимал, что Пражана отбросило страхом, какой-то невидимой Егору силой. Теперь подле Пражана собрались и профессор, и еще кучка людей, одинаково испуганных чем-то, что происходило на их глазах, может быть, как раз за спиной у Егора — потому что сам он так ничего и не видел, а только стоял, задрав голову, удивленный их внезапным бегством, заражаясь их страхом. Предметы вокруг стали расплываться, теряя очертания, и, обернувшись, Егор увидел в двух шагах от себя девицу Кристину. Она улыбалась ему, как с портрета Мири, только платье на ней было как будто другое — бирюзовое, оборчатое, с пышным кружевом. Длинные черные перчатки оттеняли белизну ее кожи.
— Прочь! — приказала девица Кристина, нахмурясь и плавным взмахом руки прогоняя Пражана.
От звуков ее голоса у Егора поплыло перед глазами, голос шел словно бы извне, из иного мира, и хотя он был не похож на голоса из сна, Егор замотал головой, намереваясь проснуться. Но девица Кристина мягко сказала:
— Не надо бояться, друг мой любезный. Ты у себя в комнате, у нас, душа моя.
В самом деле, обстановка переменилась: приход девицы Кристины разогнал образы сна, стер преображенное лицо Пражана, растворил стены чужой комнаты. Егор с изумлением огляделся, ища дверной косяк, к которому сию минуту прислонялся, но он был в своей комнате, с недоверием узнавал каждый предмет в ней, только освещение было странное — не дневное и не электрическое.
— Наконец-то, — тихо говорила девица Кристина. — Сколько же я ждала тебя, такого красивого, такого юного…
Она подошла почти вплотную. Егора обволок терпкий запах фиалки. Он отшатнулся было назад, но Кристина удержала его за рукав.
— Не беги от меня, Егор, не бойся, что я неживая…
Но Егор думал сейчас не о том, что видит призрак, — напротив, девица Кристина стесняла его своим слишком живым теплом, слишком крепкими духами, своим дыханием, таким женским. Да, он чувствовал — это было нетерпеливое дыхание женщины, взбудораженной близостью мужчины.
— Какой ты бледный, какой прекрасный, — говорила она, клонясь к нему так настойчиво, что Егору некуда было деваться, он только вжимался головой в подушку — вдруг оказалось, что он лежит в своей постели, а девица Кристина наклоняется над ним, ища поцелуя. Он с замиранием сердца ждал ее губ — на своих губах, на щеке. Но прикосновения не последовало, Кристина только приблизила к нему свое лицо.
— Нет, я не хочу тебя так, — прошептала она. — Так я тебя не поцелую… Я боюсь саму себя, Егор…
Она вдруг отпрянула и, отойдя на несколько шагов от его постели, остановилась, как будто пытаясь перебороть в себе слепой, мощный порыв. Кусая губы, она неподвижно смотрела на Егора — и он в который раз поразился своему спокойствию в присутствии нежити. «Как хорошо, что такие вещи бывают только во сне», — думал он.
— Только не верь тому, что тебе сказал Назарие, — попросила девица Кристина, снова приближаясь к постели. — Злые языки возвели на меня напраслину. Я не была монстром, Егор. Что думают другие, мне все равно, но чтобы и ты поверил в такие бредни, я не хочу. Наговор это, душа моя, понимаешь? Гнусный наговор…
Ее слова звучали в комнате совершенно явственно. «Только бы никто не услышал, а то подумают, что я провел ночь с женщиной», — мелькнуло в голове у Егора, но он тут же вспомнил, что это сон, и с облегчением улыбнулся.
— Как тебе к лицу улыбка, — не преминула сказать Кристина, садясь на краешек кровати.
Она неторопливо стянула с одной руки перчатку и бросила ее через Егорову голову на ночной столик, вызвав буйство фиалкового аромата. «Что за манера так душиться…» И вдруг теплая рука погладила его по щеке. Кровь застыла у него в жилах, таким жутким было прикосновение этой руки, теплой, но неестественно, не по-человечески. Он хотел крикнуть, но как будто все силы ушли из него, и голос застрял в гортани.
— Не бойся же меня, друг мой любезный, — сказала Кристина. — Я тебе ничего не сделаю. Тебе — ничего. Тебя я буду только любить… «Любить — и ни единый смертный на свете не был так любим…»
Она роняла слова тихо, редко, с бесконечной печалью. Но сквозь печаль в ее глазах проскальзывал голодный, ненасытный блеск. Вот она улыбнулась и, помолчав, мелодично, нараспев проговорила:
Неясная, смутная тоска навалилась на Егора. Сколько раз он слышал эти строки! И прекрасно помнил, откуда они. Та, первая строфа тоже была из «Люцифера[15]». И она любила Эминеску?
— Не бойся, любезный друг, — еще раз повторила девица Кристина, поднимаясь. — Что бы ни случилось, меня тебе не надо бояться. С тобой у нас все будет по-другому… Твоя кровь мне слишком дорога, мое сокровище… Отсюда, из моего мира, я буду приходить к тебе каждую ночь; сначала в твои сны, Егор, потом — в твои объятья… Не бойся, душа моя, верь мне…