Вдруг свет исчезает в его глазах. И тут же он понимает, что плачет и не спит уже, а проснулся. В автобусе темно. Не поднимаясь, Андрей смахивает слезы со щек и с глаз, но слезы упрямо появляются снова. Сон зовет его обратно. Туда, где Петр жив...
... Девушка в белом останавливается возле зеленой урны. Протягивает ладонь. Из урны летят к ладони, как лепестки белой розы, клочки бумаги. Они прилипают к ее ладони. И вот она держит несколько восстановившихся из лепестков страниц и протягивает их Андрею:
- Это ваша тетрадь. Больше не рвите.
Андрей кивком головы благодарит девушку. Начинает читать и удивляется, - знакомые мысли.
Петр восторженно смотрит на Андрея - "Ну, говори! Говори!"
Андрей с бокалом шампанского в руке - "Если ты просишь, Петр, изволь. - Вы тут ученые, и я о вас... Не казните только за то, что не открываю Америк".
- Дорогие друзья! Как вы знаете, великой эпохе Возрождения предшествовали три великих изобретения - часов, стекла и книгопечатания. Они-то и дали тот мощный импульс творчества, который и привел к возрождению веры в человека. Что неведомо было даже богам, открыл человеческий разум. Мысли и привычки, образ жизни и мировосприятия - все менялось в истории от изобретения к изобретению. Это не преувеличение...
Андрей проснулся и стал вспоминать, что говорил ему Петр о Гутенберге. Как всегда фразочки с усмешкой. "Что ты мне доказываешь - великое изобретение. Но мы и тут преуспели. Тиражируем всякую глупость, разные призывчики, а затиражированный народ в ответ блеет "уря, уря, уря". Ты бы послушал моего старшего брата..."
Автобус неровно урчал и вздрагивал. Значит, кончился асфальт. Андрей приподнялся на локтях, чтобы спросить Федора - приедет ли Макар на похороны или попрощался в Москве, ссылаясь на болезнь и занятость, да и зачем, мол, эта дорога, - в Москве, что ли нет кладбищ...
Ни Федора, ни Савелия в автобусе уже не оказалось.
Зачем сошли? Но вспомнил, когда-то в соседней Лобановке жила невеста Федора - Марьюшка. Скрытые люди - Зацепины. Или Петр приказал? Да, мертвый приказал жить.
5
К Ясеневке подъезжали - уже стемнело. Но была та летняя проницаемая синева, когда чуть ли не до полуночи даже издали различаешь предметы, узнаешь на дороге людей - знакомый ли, сойдя на обочину, пропустил машину, чужой ли путник...
Автобус выехал из лозняка на проселок, ведущий к селу, и Андрей сразу увидел церковь, показавшуюся отсюда скорее стогом сена, чем зданием. Креста все еще нет, хотя стены уже в строительных лесах. "И то слава Богу", вздохнул Андрей. Ведь здесь Петра крестили. У ограды, сколько помнит Андрей, всегда горит фонарь. А чуть пройдешь за ограду, примыкает к церкви - кладбище. Здесь наверняка и покойную мать его крестили, а за отца - не скажет, не помнит, погиб в Гражданскую. Андрей вырос в Москве, у тетки. Ясеневка - это его детство, это мечта, свет души его.
У фонаря Андрей заметил людей.
- Остановись у церкви, - сказал он водителю.
Заголосили старухи, но ни одна из них не подошла к автобусу, когда он остановился. Подошел лишь Антон Миронович. Андрей узнал председателя по развалистой походке и густой шевелюре. Он и летом был в сапогах.
Андрей соскочил на землю.
- Здравствуйте, Антон Миронович.
Пожав руку, председатель заглянул во внутрь автобуса.
- Ты один, выходит?
- Федор в Лобановке сошел, приведет на похороны дружков Петра.
- Это когда же?
- То есть как - когда?.. Завтра похороны?
- Ну, да... - Антон Миронович явно хотел о чем-то сказать и не решался, поэтому казался рассеянным. - А меня помнишь, значит?
- Как не помнить. Редко, но бывал в Ясеневках.
Подошел водитель.
- Куда гроб-то?
Мирон Миронович не успел ответить. По дороге, поднимая невысоким старческим шагом пыль, бежала Павлина Степановна, сопровождаемая ватагой мальчишек, которые, должно быть, и донесли ей, что автобус прибыл.
Старуха без слов, без вскриков бежала, вытянув вперед руки, словно торопилась к живому сыну, чтоб обнять его, утешиться лаской.
А метрах в ста от Павлины, догоняя ее, бежала по обочине, не пыля, Лариса Халимаки. Андрей и ее узнал - легкая, она бежала как заядлый спортсмен. Заела совесть у Макара, прислал жену.
Павлина Степановна, подбежав к Андрею, уткнулась ему в грудь головой и тут же, - Андрей не успел ничего ей сказать, - кинулась к дверцам машины.
Мирон Миронович помог ей влезть в автобус.
Старуха обняла гроб, прижалась щекой к крышке, и все услыхали ее слова:
- Сыночек мой родный... Сыночек... Приехал...
Андрей полез в автобус следом за старухой, боясь, как бы та от слабости не упала. Мирон Миронович задержал Андрея в дверцах.
- Ладно, слышь. Повезем домой. Не даст она в церкви оставить...
И Андрей понял, что - не даст. "Приехал", - сказала Павлина Степановна. По русскому обычаю старики Зацепины поставят гроб на стол в хате, и будет мать до утра с сыном, как с живым, тихо, в слезах разговаривать, а утром придут соседи, попрощаются с покойным, и любой прохожий зайдет, сняв фуражку, постоит в дверях, поклонится сидящему чуть поодаль от гроба Семену Никифоровичу и уйдет, уступая место новому человеку. И в этой тишине, в продуманной до мелочей процедуре прощания, с горящей лампадой в углу, не погаснет родительская скорбь, но приутихнут люди, головой и сердцем поняв меру и срок всему живому на свете. Не уменьшится горе, но согласится сознание с неизбежностью конца. Уж не подумал ли об этом Петро, когда наказывал Люде похоронить его в Ясеневке? Трагическая новость о кончине сына подкосила бы стариков, отняла у них последние силы, а так, похороненный на родине, Петр и безмолвный высказал родным и родине свою любовь и преданность...
Заполночь сосед Соломка увел Андрея к себе, чтоб чаем напоить и на пару часов уложить в постель. Дорогой старик сообщил, что Мирон Миронович снарядил подводу в Ропск за Павлой - телеграмму дала, что приезжает.
Андрей встретил это сообщение как само собой разумеющееся. Еще бы Павла не приехала хоронить дядю Петра, который так любил ее. Соломка восхищался Павлой - и умна, мол, она, и сердечна, и красива. Потом, пока они шли Вавила Тимофеевич и про Петра много говорил. Хотя у Андрея разболелась голова, чему, конечно, нельзя было удивляться - столько событий пережито, - но он следил за мыслью старика. Получалось, что тот вроде бы оправдывался. "Крут был парень, - вспоминал Вавила Тимофеевич,- я ему слово, он мне три. Как же, говорю, это получается? Не лучше ли тебе, Петро, чем пушки новые придумывать, землицу-матушку на родине обрабатывать? Все, мол, говорю я ему, переменится, а крестьянский труд извечен: быть хлебу, быть мужику русскому. Он тут оборвал меня и в крик: глуп, мол, ты, старик, из ума выжил. Во как..."