Но вышло всё совсем не так…
Ещё когда выходили из спальни, ещё на ходу в коридоре Пашка почувствовал: его от Русакова оттирают. Не то чтобы силой отпихивают, а именно этак помаленьку оттирают. Причём, как ни странно, энергичнее всех действуют не мальчики, а девочки. И теснятся они не к чижу Юльке, на Юльку они почти не глядят, они лепятся прямо к Русакову. Те же, кто в толкотне прилепиться не сумел, те забегают вперёд и, оглядываясь, устремляя на долгорослого Русакова сияющие глаза, всё спрашивают и спрашивают наперебой: «А ты к нам надолго? А ты к нам навсегда? А ты с нами завтра и послезавтра, и послепослезавтра побудешь?»
В этом галдеже, писке, толкотне все позабыли не только про Юльку, все позабыли даже про Пашку. Русаков, похоже, и тот про Пашку забыл. Раздосадованный Пашка стал тоже толкаться, да так вот все, мала кучей, и ввалились в класс.
В классе порядок наводить принялись Косова с Гулей. Но и здесь ребятишки чуть-чуть поуспокоились только тогда, когда за дело взялся Русаков сам. Он сказал:
— От вашего шума чижик оглохнет! Смотрите, как присмирел. Усаживайтесь каждый на своё место, тогда я отвечу на каждый ваш вопрос.
Все сразу послушались, сели. Пашка, деваться ему некуда, сел тоже на своё законное место рядом со Стёпой Калинушкиным.
Но сесть-то ребятишки сели, а всё равно каждый тянул вверх руку, каждый с нетерпением приговаривал: «У меня есть вопрос! У меня есть вопрос!» От этих выкриков по классу катился нестройный гул.
Тогда Косова сказала:
— Какие могут быть вопросы, когда мы ещё не услышали обещанного рассказа о железной дороге! Я думаю, рассказ начинать вполне пора.
Но тут сказала Гуля:
— Отчего же? Если вопросы есть, то пускай ребята спрашивают.
— Точно! — кивнул Русаков. — Мне на вопросы отвечать даже легче. Пусть спрашивают, пусть!
— Чивли-чай! — подсвистнул Русакову Юлька. — Чивли-чай!
Класс дружно заулыбался, все принялись тянуть руки выше.
Русаков ребят улыбчиво оглядел, долго не мог ни на ком остановиться. Наконец его выбор пал на Стёпу Калинушкина, да и то потому, что Стёпа единственный изо всех руки своей не поднял.
Даже Пашка, который был всё-таки уверен, что Русаков о нём обязательно и отдельно вспомнит, даже он поднял руку, чтобы спросить о бабушке, а вот Стёпа, как сел за парту, как глаза вниз опустил, так до сей поры и не ворохнулся.
— У тебя, малыш, разве воцросов нет? — спросил Русаков.
— Это не малыш, это Стёпа! — поправил Русакова Пашка.
— Прошу прощения… У тебя, Стёпа, разве ни одного вопроса не имеется?
— Не смущайся, Стёпа, спрашивай, — подбодрила мальчугана Гуля.
— Задай, Калинушкин, вопрос, задай! Когда с тобой разговаривают взрослые, молчать невежливо, — сказала Косова.
Тогда Стёпа набычился ещё круче и, не поднимая от парты глаз, почти сердито пробубнил:
— К чему задавать-то? Мне и так всё давно известно…
Русаков улыбнулся ещё шире:
— Да ну! Так уж и всё?
— Всё! — упрямо бормотал Стёпа.
А Гуля сказала:
— Ты, Стёпа, пожалуйста, встань и, пожалуйста, нам объясни, что же такое «всё» тебе известно. Не тушуйся. Объясни толково. Ты же у меня один из лучших учеников.
— Объясни! Встань! — загудел ещё громче класс.
Русаков тоже попросил:
— Внеси ясность, братишка!
И тогда почти таким же решительным рывком, каким недавно выскакивал перед Косовой Пашка, Стёпа встал.
Он поднялся, побледнел всем тонким своим лицом как мел, глянул Русакову напрямую в глаза да и выпалил:
— Зря ты к нам приехал! И братишкой меня называешь не по правде!
— Как?! — изумился Русаков, даже опустил клетку с чижом на пол.
— Как?! — выдохнул единым гулом класс, и сразу наступила жуткая тишина.
А Гуля побледнела точно так, как Стёпа, хотела к Стёпе побежать, потому что он уже навзрыд плакал, да Гулю опередил Русаков.
— Постойте, постойте, тут что-то совсем не то… Мы со Стёпой во всём разберёмся вдвоём, сами.
И оставив примолкшего чижика вместе с клеткой на полу, он к Стёпе подшагнул очень быстро и, опять руша все интернатские правила, Стёпу поднял, широченной ладонищей утёр обе его мокрёхонькие от слёз щеки.
— Ты что? Ну, что? Почему это я приехал зря, и почему это я тебя не могу назвать братишкой?
Стёпа ткнулся мокрым лицом в плечо Русакову, завсхлипывал, забубнил безо всякой теперь сердитости:
— Да потому, что всё-всё неправда… Да потому, что братишка у тебя только один Пашка. Ты сам о нём сказал: «Побратим!» И я знаю, ты приехал на своём алом экспрессе только лишь из-за него, и уедешь в свой хороший Кыж только с ним. А мы никто-никто никуда-никуда ни на чём не поедем! Мы вот и Пашку-то больше не увидим. А ведь он мне со вчерашнего дня стал друг! Вот и выходит, даже на алом экспрессе ты лучше уж к нам бы не приезжал! И пусть бы всё оставалось у нас по-старому!
— Верно, верно… Пускай бы по-старому… — вздохнул вслух вослед за Стёпой сидящий совсем невдали Федя Тучкин, а класс насторожился ещё тревожнее.
Русаков Стёпу с рук своих спустил, взглянул на Пашку.
— Не понимаю ни словечка… Какой такой алый экспресс? И при чём здесь ты, Пашка?
Вздыхать теперь пришлось Пашке. Он, повинно глядя на Русакова, сказал:
— При том, Коля, я здесь, что про алый-то экспресс это я и придумал. Ждал тебя, ждал; маму вспоминал, папу вспоминал; тот пассажирский поезд у нас на путях вспоминал; а ещё всё помнил и помнил твою с Юлькой о друзьях песенку… И вот — придумал алый экспресс! Он мчится вперёд и вперёд, а на нём едешь в Кыж ты, и с тобой, быть может, все мы вместе… Но теперь придумка кончилась, и Стёпа, и Федя считают: ни на какой экспресс, ни в какой Кыж ты, конечно, весь класс взять с собой не можешь… Вот от этого им и грустно; вот от этого Стёпа и заплакал, и сказал, что всё зря…
Чем подробней, чем повинней говорил Пашка, тем серьёзнее слушал его Русаков. И тем внимательнее смотрели на Пашку и на Русакова ребятишки, тем сочувственней и сочувственней становилось лицо Гули.
Русаков, после того как Пашка смолк, с целую долгую минуту, а может, и намного дольше, тоже озадаченно молчал. Да вдруг задал всем живо-весело вопрос:
— А собственно, почему всё, о чём мечтается, не всегда должно сбываться? Пашкина выдумка — не такая уж выдумка. Когда у вас первые каникулы?
— Через три недельки, — не слишком смело, но всё же с надеждой в голосе ответила Гуля.
— Через три! — стройно, куда Гули уверенней, моментально всё наперёд сообразив, грянули ребятишки.
Ну, а Русаков произнёс то, чего они ждали:
— Приглашаю вас каждого на каникулы в Кыж! Мой в Кыжу дом будет вашим домом хоть насколько!
— Постойте! — опомнилась заведующая. — Что вы хотите этим сказать? Вы хотите сказать, что берёте над первым «Б» своё личное шефство? Не так ли?
— Ну, если этому так надо называться, то пусть так и называется. С вашего, конечно, доброго разрешения.
— Разрешите, Валентина Семёновна, разрешите!.. Ну пожалуйста! — сказала Гуля.
— Разрешите, Валентина Семёновна, разрешите! — закричал Пашка, а там и девочки подхватили:
— Ох, разрешите, Валентина Семёновна!
И вот, может быть, впервые слыша своё собственное имя из уст ребятишек, Валентина Семёновна впервые в своей школьной жизни развела руками. Развела, сказала:
— Хорошо, хорошо… Только, товарищ Русаков, под вашу ответственность. И только под вашу строжайшую ответственность, Галина Борисовна. Вы, Галина Борисовна, разумеется, обязаны тоже поехать в Кыж.
— Нам так ещё лучше! — возликовал класс.
— А вот это будет всего прекраснее! — всколыхнулся ещё живее Русаков.
Лишь сама Гуля не сказала ни слова; сама Гуля лишь зарделась этакой солнечной вишенкой.
И тут Пашка вспомнил про всеми позабытого чижа, поднял клетку, спросил весело:
— Что мы будем делать, Юлька, в Кыжу все вместе?