Обожаю на них абажуры,кружевные, неярких тонов,нестареющие их фигурыи немного надменные позы.И путем, что, как видно, не нов,ухожу от сегодняшней прозыи уже настоящие слезыпроливать по героям готов.
Укрощает настольные лампылишь всесильного утра река.Исчезает, как лиры и латы,вдохновенье полночной отваги.Лишь вздымают крутые бокааккуратные груды бумаги,по которым знакомые знакиравнодушно выводит рука.
Свет, растекшийся под абажуром,вновь рождает надежду и раж,как приветствие сумеркам хмурым,как подобье внезапной улыбки…Потому что чего не отдашьза полуночный замысел зыбкий,за отчаяние, и ошибки,и победы – всего лишь мираж?
«Глас трубы над городами…»
Глас трубы над городами,под который, так слабы,и бежали мы рядами,и лежали как снопы.
Сочетанье разных кнопок,клавиш, клапанов, красот;даже взрыв, как белый хлопок,безопасным предстает.
Сочетанье ноты краткойс нотой долгою одной —вот и все, и с вечной сладкойжизнью кончено земной.
Что же делать с той трубою,говорящей не за страхс нами, как с самой собою,в доверительных тонах?
С позолоченной под колос,с подрумяненной под медь?..Той трубы счастливый голосвсех зовет на жизнь и смерть.
И не первый, не последний,а спешу за ней, как в бой,я – пятидесятилетний,искушенный и слепой.
Как с ней быть? Куда укрыться,чуя гибель впереди?..Отвернуться?Притвориться?Или вырвать из груди?..
Примета
А. Жигулину
Если ворон в вышине,дело, стало быть, к войне.Если дать ему кружить —значит, всем на фронт иттить.
Чтобы не было войны,надо ворона убить.Чтобы ворона убить,надо ружья зарядить.
А как станем заряжать,всем захочется стрелять.Ну а как стрельба пойдет,пуля дырочку найдет.
Ей не жалко никого,ей попасть бы хоть в кого,хоть в чужого, хоть в свово…Во, и боле ничего.
Во, и боле ничего.Во, и боле никого,кроме ворона того:стрельнуть некому в него.
«Поздравьте меня, дорогая: я рад, что остался в живых…»
Поздравьте меня, дорогая: я рад, что осталсяв живых,сгорая в преддверии рая средь маршалов и рядовых,когда они шумной толпою, в сиянии огненных стрел,влекли и меня за собою… Я счастлив, что тамне сгорел.
Из хроник, прочитанных мною, в которых —судьба и душа,где теплится пламя былое условно, почти не дыша,являются мне не впервые, как будто из чащи густой,то флаги любви роковые, то знаки надежды пустой,
то пепел, то кровь, а то слезы – житейская нашарека.Лишь редкие красные розы ее украшают слегка.И так эта реченька катит, и так не устала катить,что слез никаких и не хватит, чтоб горечь утратоплатить.
Судьба ли меня защитила, собою укрыв от огня!Какая-то тайная сила всю жизнь охраняла меня.И так все сошлось, дорогая: наверно, я т а мне сгорел,чтоб выкрикнуть з д е с ь, догорая, про то,что другой не успел.
«Внезапно сник мороз, и ртутный столб взлетел…»
Внезапно сник мороз, и ртутный столб взлетел.Узкоколейка саннаякоробится манерно.Неужто это то, чего я так хотел?А впрочем, это самоеиз нужного, наверно.
Вот обрубают лед ленивым топором,и ручейками хилымистекает он в овраги.А я пишу стихи отточенным перомлиловыми черниламина меловой бумаге.
Во всем видны судьба и пламень, и порыв.И с замятями снежнымиразделаться несложно.Надеюсь, что не зря все, чем я жил и жив…И я живу надеждами.Иначе невозможно.
Перед телевизором
Слишком много всяких танков, всяких пушеки солдат.И военные оркестры слишком яростно гремят,и седые генералы, хоть не сами пули льют —но за скорые победы с наслажденьем водку пьют.Я один. А их так много, и они горды собой,и военные оркестры заглушают голос мой.
«Кого бояться и чего стесняться?..»
Кого бояться и чего стесняться?Все наперед расписано уже.Когда придется с критиком стреляться,возьму старинный лефоше[1].За позабытым Спасом, что на Пе́сках,разметим смертный путь.Средь аргументов между нами веских, —ему прицелюсь в грудь.Вот он стоит, похожий на лакея,уставясь трехлинеечкой в меня,хозяин и Арбата, и Лицея,и прошлого, и нынешнего дня.