Только несколько километров прошли Елкин, Дунаев и Марфуша нетронутым лесом, и вот — Златогорский тракт, бетонный мост, журавлиные фигуры высоковольтных опор, новая железная дорога. Все изменилось, все меняется, все будет меняться.
— Поживем, то ли еще увидим, Дмитрий Гаврилыч! — смеется Сергей.
— Если не помешают, — отвечает Елкин.
Да, если не помешают... Сергею припомнились харбинские встречи: генерал с бакенбардами во всю щеку, так поспешно покинувший балкон; Николка Шмарин, убивший китайского мальчика. Он, Николка, что-то говорил на допросе об Америке, собирался туда бежать. Не удалось, расстреляли. А другим удалось. Сколько человеческого отребья скопилось там, за рубежами. Ляскают зубами, выжидают. Какое поколение советских людей увидит конец хозяйничания собственников на планете? Его ли, Сергея Дунаева, одногодки, или ровесники Марфуши?
— Граждане туристы, — кричит с берега реки им Марфуша, — не пора ли домой? Завтра много дел...
— Верно, завтра много дел, — отвечает Дмитрий Гаврилович. — Надо спешить.
Перейдя через новую железнодорожную насыпь, все трое поднимаются на пригорок.
— Вот здесь! — говорит Дмитрий Гаврилович.
Он снимает фуражку и прислоняется к невысокой чугунной решетке, поставленной недалеко от тракта. За решеткой — серый мраморный обелиск. На хромированной пластинке темнеет выгравированная надпись: «Здесь погиб в борьбе за Советскую власть красногвардеец Витя Дунаев». Сосны, на которой был казнен Витя, уже нет...
Недалеко от обелиска мощно гудят трансформаторы электростанций. Сюда сошлись высоковольтные магистрали. Они тянутся на восток, в Мисяж, который уже виден отсюда, на запад, к мартенам Златогорья, на юг, к драгам Ленинского прииска, на север, к станкостроительному заводу.
Пригорюнясь, задумавшись, оперлась на решетку Марфуша: так вот где погиб сын тети Ани, о котором она так много слышала. Ему было шестнадцать лет в то время. Ей тоже шестнадцать. Сумеет ли она умереть так бесстрашно, как умер Витя, если понадобится?
В скорбном молчании смотрят на обелиск двое мужчин. Слов не нужно, слова здесь лишние...
Ветер шевелит траурные ленты венков. В Мисяже вспыхивают первые вечерние огни.
— Завтра много дел, — повторяет Дмитрий Гаврилович. — Пойдемте!
Вечер спускается в Мисяжскую долину. На западе всеми цветами радуги переливается пышный костер заката. На востоке сумеречно, почти темно. И вдруг в надвигающемся мраке на одной из вершин Бирюзового хребта вспыхивает яркая красная звезда.
— На радиомачте зажглись огни, — отмечает Елкин.
Он рассказывает, как работали монтажники, поднимая и устанавливая на километровой вершине огромную мачту. Сварную конструкцию тащил на гору сцеп из двух тракторов.
А Сергею приходит на ум другое воспоминание, другая картина: шестьдесят конных троек, с помощью которых мисяжские старатели много лет тому назад доставляли на завод принадлежащий рижскому капиталисту паровой котел.
В потемневшем небе одна за другой появляются звезды. Становится ярче и звезда на горной вершине. Она резко отличается от настоящих звезд: красная. А может быть, еще и потому, что она — наша, человеческая...
1955—1957 гг.