Под потолком горели четыре лампочки — на улице было темно. Только на втором уроке в широких окнах появлялись тусклые желтые лучи солнца и начинали подтаивать морозные узоры на стеклах. Наклонившись, Сережа мог видеть в проталинку все, что делалось на улице.
И вот он увидел, что серединой улицы по колено в сугробах шел дядя Гриша. На вытянутых руках он нес что-то длинное, белое. Сережа никак не мог разглядеть, что это такое, но почему-то догадывался, что несет дядя Гриша пирог, состряпанный ради Женькиных именин. Пирог был накрыт полотенцем, а из-под полотенца свисали розовые струйки крема, похожие на сосульки.
Было во всем этом что-то необыкновенное, но Сережа не мог понять, что именно. Он ломал голову, пока не догадался: а ведь руки-то у дяди Гриши две! А дядя Гриша сразу узнал, о чем думает Сережа: вынул из-под полотенца одну руку, показал Сереже, потом вынул вторую и тоже показал. Почему не упал пирог? Ведь его никто не держал!
От всего этого Сереже стало не по себе. Он повернул голову к столу учителя Якова Ефимовича. Но там сидел не Яков Ефимыч, а директор дома отдыха Константин Васильевич, он строго посмотрел на Сережу и сказал скрипучим нечеловеческим голосом: «Мальчик, нельзя смотреть в окно. Там — страшно!»
Сереже в самом деле стало страшно. И в то же время хотелось, очень хотелось посмотреть в окно, узнать, плавает ли пирог по-прежнему в воздухе или уже упал в снег.
Сережа попробовал повернуть голову, открыть глаза, которые почему-то опять оказались закрытыми, но что-то холодное давило на лоб, на глаза. Он чувствовал, как судорожно напрягались веки, стараясь отлепиться друг от друга, но ничего не получалось.
А открыть глаза надо было во что бы то ни стало: на Сережу опять надвигалось что-то необыкновенное. Он еще не знал, что это, но посмотреть надо было обязательно. В ушах назойливо звучал чей-то хрипловатый голос:
— Мальчик, ты меня слышишь? Мальчик, мальчик!
Сережа с силой шевельнул веками, и они чуть-чуть раздвинулись. В узенькую щелочку он увидел что-то яркое, огненное. Оно пламенело такими синими, красными и зелеными искрами, что ослепило Сережу, и он снова закрыл глаза.
— Он? — донесся до него тот же голос.
— Кому больше быть? — отозвался другой голос. — Конечно, он.
— Живой? — спросил первый.
— Не знаю, — ответил второй. — Ракетница у тебя?
«Да я живой, совсем живой!» — сказал Сережа, но почему-то не услышал своего голоса.
— Пахомов, сюда! — прокричал кто-то. — Одного нашли!
— Нашли-и, нашли-и, нашли-и! — перекликались голоса, Сереже удалось опять приоткрыть глаза. Прямо перед собой он увидел желтое пламя свечи в фонаре. Верхняя часть стекла закоптилась косым наплывом и была точно укутана в черную бархатную тряпку.
— Зеленой, зеленой заряжай! — переговаривались неясные тени-недалеко от Сережи. — Красной не надо, одного нашли. Взрослого нигде нету, я все обыскал...
Раздался похожий на выстрел хлопок, и яркое, горящее с воем и шипением устремилось в воздух.
— Еще одну?
— Хватит. Выносить будем. Берись, Саша!
— Да-а... Закоченел совсем, бедняга!
— Осторожнее! Не поломай! Как сидел, так и неси.
«Про кого они говорят — не поломай? Про меня? Да разве я стеклянный?» — думал Сережа. Хотел сказать, что он жив, только замерз немного, но его пронизала такая острая режущая боль, что он застонал.
— Стонет. Посмотри, Пахомов, что с ним.
Совсем близко появилось немыслимое человеческое лицо: чугунные черные щеки, багровый нос, облепленные инеем ресницы и брови. Глаза смотрели на Сережу, в них поблескивали отсветы фонаря.
— Живой, ребята! Смотрит! Только застыл здорово, слова сказать не может.
Появилось еще одно лицо.
— А ведь мы, Вадим Сергеич, чуть мимо не проскочили — следы-то вон как запутаны, — говорил хрипловатый голос. — Метался, видно, во все стороны. Послышалось мне, стонет кто-то, да так тихонько, что подумал — чудится. Вернулся — смотрю, а это он. Приткнулся к сосне и сидит, бедняга. Ему бы ходить все время, а он...
— Сережа, ты слышишь меня? — спросил человек в шинели, в котором мальчик с трудом узнал Вадима Сергеевича, главного судью лыжных соревнований. Как он сюда попал? Как они все узнали, что Сережа остался один в лесу?
Он хотел громко, во весь голос сказать, что слышит, но рот не открывался.
— Слышу, — наконец произнес он, и, напрягаясь, выговорил то самое главное, что ему надо было сказать во что бы то ни стало: — Дядя Гриша... в шахту... упал...