– Но этого, как видите, оказалось недостаточно. Понадобилось, чтобы вмешался журнал.
– Лично ко мне претензий на этот счет быть не может. Я здесь всего три месяца. А теперь я незамедлительно начинаю расследование. Пока ничего не могу вам сказать, ждите официального заявления прокуратуры, но если вас интересует, то могу вам сообщить, что я, например, лично знаком с тем судьей, которого вы в вашей статье именуете просто Густавом. С того времени, когда я работал референтом в суде. И очень обязан этому человеку. Я уже говорил с ним. На мой взгляд, он совершенно в здравом уме. Одних его показаний уже достаточно, чтобы привлечь господина фон Менгендорфа к суду.
По лицу Кати я видел, что она испытывает полное удовольствие. Мне тоже было приятно слышать, что Менгендорф попался наконец.
Она положила трубку и посмотрела на меня.
– Все еще дуешься?
Я замотал головой, хотя на самом деле обида у меня еще не совсем прошла.
– Заносит меня иногда, Николя! Но зато мы всадили этой свинье. Ты, может, передохнешь несколько денечков, а? Вид у тебя уж больно измученный.
– Да надо бы.
Катя дала согласие на перепечатку своей статьи в одном солидном иллюстрированном издании. Потом она стала звонить в иностранное агентство печати. Я поднялся и вышел.
Я купил большой кусок свежего сыра. Сегодня ко мне должна была прийти Рената.
Я был в мучительном разладе с самим собой. Казалось бы, я дал волю своей ненависти к этому Менгендорфу. В то же время я спрашивал себя: лучший ли способ действий мы избрали? И наконец у меня было такое странное чувство, будто Катя делала это все только для себя. Ей было нужно это. Бороться. Защищать правду. Разить порок. Называть вещи своими именами. «У преступления всегда есть имя и адрес». Да, добрый старый Брехт. Она часто повторяла эти слова.
Хотя мы одержали победу, у меня все-таки не было чувства удовлетворенности. Меня мучило недовольство своей работой, Катей и собой.
30
Мы сидели с Ренатой как в воду опущенные перед куском сыра и сами не знали, отчего нам было так безрадостно. По телевизору передавали последние известия. Качество изображения и звука было плохое. Ни я, ни Рената не смотрели на экран. И вообще телевизор работал только потому, что его некому было выключить.
Потом на экране появилась Катя.
«…А теперь слово женщине, которая раскрыла скандальное дело в системе социального обеспечения…»
Рената мелко резала сыр и засовывала ломтики в рот как конфеты.
После еды я отрегулировал изображение и звук и мы посмотрели художественный фильм совместного производства ФРГ – Франция.
Потом в ночном выпуске последних известий мы услышали сообщение о том, что женщина, замешанная в скандальную историю в домах социального обеспечения, покончила самоубийством.
Рената держала перед собой бокал с вином и поверх пего пристально смотрела на меня.
«Речь идет о 52-летней Хедвиг Симон, которая в отчаянии – как предполагает прокуратура – решилась на этот шаг, чтобы избежать грозившего ей ареста».
Рената поднялась с места, выключила телевизор и подошла к окну. Мне стало дурно, я почувствовал внезапный упадок сил, какой бывает при пониженном давлении. Я приблизился к Ренате и хотел обнять ее за плечи. Она вздрогнула, когда я прикоснулся к ней, и отстранилась.
– Рената… я… поверь мне… не хотел этого… я же не мог знать.
Что я должен был говорить? Нести какую-нибудь чушь в оправдание, ничего другого мне в голову не приходило. Я молча стоял рядом. Она неотрывно смотрела перед собой в окно. Я снова попытался ее обнять.
– Прошу тебя, не трогай меня сейчас, – сказала она, не поворачивая ко мне головы.
Я закурил две сигареты, одну протянул ей. Она глубоко затянулась и пустила дым в занавеску.
– Теперь ты уйдешь? Сделаешь выводы?
Я пожал плечами.
– С «Лупой» так и так все кончено. «Лупы» больше нет. Мы разделались с Менгендорфом, он – с нами. Его компаньоны утопили нас.
Что мне было делать? Ведь я жил «Лупой», работал на нее, но и она кормила меня. Ничего другого я не умел. Вернуться в местную газету? Ясно, что через две-три недели я сумею к ним притереться, усвою их допотопный стиль. Но стоило мне только представить себе эти ухмыляющиеся лица «коллег», как у меня все сжималось внутри. Ведь я вернулся бы туда как глупый мальчишка. Сперва ушел от них, потом заносчиво выступил с корреспонденцией, в которой фрондировал, и не только увел от них читателей, по и щелкал их при случае. У нас почти три года была даже такая полоса: «О чем умалчивает местная газета?»
Мысль, что я должен теперь зарабатывать там свой хлеб, вызывала во мне отвращение. Но почему, собственно, они должны меня взять? Разве только для того, чтобы меня унизить, показать, что я – нуль, ничего не значу.
Вот в «Лупе» я что-то значил! У меня было много врагов, но ведь и это для кого-то может стать милой привычкой. В конце концов это только показывает, что тебя серьезно воспринимают. Да, мы часто спорили. Схватывались до умопомрачения. И Катины диктаторские замашки стояли у меня поперек горла. Но, может быть, это как раз цена, которую надо платить, чтобы…
– Что с тобой? На тебе лица нет, того и гляди расплачешься, – сказала Рената, протягивая мне стакан. Я чуть не обжегся. Сигарета тлела у меня между средним и указательным пальцами.
– Без «Лупы», – сказал я, сказал скорее себе, чем Ренате, – без «Лупы» я ничто. Плевка не стою.
Она смотрела на меня в замешательстве.
– Я понимаю, насколько важен для тебя журнал. Но он стал игрушкой в Катиных руках. Катя вертит вами всеми, как только хочет. Неужели ты не видишь?
– Ну и что? Она первоклассная журналистка. Страстная. Принципиальная. В ней есть жилка, жилка журналиста.
Зазвонил телефон.
Рената взяла трубку.
– Тебя.
– Меня?
Это был Лотар. Лотар сидел еще в редакции. Он нашел на моем столе номер телефона Ренаты; он знал также, что я закупил много сыра, и таким образом вычислил, где я мог быть. Он был мастер вычислять.
Лотар был в сильном возбуждении. Он сообщил, что наш адвокат – бомба, как он его называл – только посмеялся над нашими клиентами, грозившими нам расторжением договоров. Во-первых, это все не так быстро делается. Во-вторых, имеются долгосрочные договоры, которые не так просто расторгнуть, как они думают.
– Значит, мы живы?
– Живы! Скажу больше: если рекордный тираж, который мы сейчас продали, продержится хоть какое-то время, мы сможем наконец купить для редакции постоянную мебель. Ведь переезжать, пожалуй, так или иначе придется.
– Все это здорово, только я еще не совсем пришел в себя после всех этих Катиных завихрений. Об этом надо бы поговорить.
– Поговорим, старик, поговорим. А сейчас я должен еще позвонить Атце, а то он уже боится, что ему придется искать новое место. Пока.
Он положил трубку. Я заразился его бодрым настроением.
Рената испытующе смотрела на меня.
– Значит, будете продолжать?
– Будем! – Я хлопнул ладонью об ладонь. – Можно я сейчас приму душ? Мне кажется, ко мне налипла какая-то грязь, которую я должен смыть.
Пока она ходила за полотенцем, я думал: стоит ли нам включать в план интервью с Мафаем. Как поэт улицы он вызывал у меня некоторое сомнение, но все-таки в нем было нечто такое, что его отличало от других так называемых «эстрадных звезд». К тому же публикация портрета Мафая на обложке могла значительно поднять наш тираж.