— Госпожа моя, — ответила Мирионэль, — вам не за что благодарить меня… — смысл речей сестры Нолдарана нолдор ускользал от нее.
Иримэ еще раз взглянула в сторону брата, тот по-прежнему смотрел на нее, недвижно застыв, словно гордая статуя. С такого расстояния было трудно определить выражение его лица, но Мирионэль показалось, что оно было суровым и сосредоточенным.
Теперь взгляд прекрасной Иримэ казался печальным, виноватым и смущенным.
Тоже ощутившая тень печали, тревожившей сердце прекрасной нолдиэ, Мирионэль попросила разрешения удалиться к себе, ссылаясь на усталость. Она действительно чувствовала себя уставшей. Долгая дорога и обилие впечатлений утомили ее. К тому же, ей требовалось больше часов сна, чем прочим квенди.
— Я провожу тебя, — сказала Иримэ, беря ее под руку, и первая направилась к выходу из залы.
Очутившись перед распахнутыми дверями парадного входа, она вновь взяла Мирионэль за руки и, заглядывая ей в глаза своими светло-серыми, как у Нолдарана, глазами, произнесла:
— Я предвижу — мы не увидимся больше, дочь Морьо. У тебя будет нелегкая судьба, но в ней непременно будет место великому счастью, — ее глаза заблестели в ярком освещении залы. — У каждого оно свое. Мое я обрела только здесь, в Эндорэ, — она снова опустила голову, пряча улыбку.
— Рада была знакомству с вами, госпожа моя и благодарю за вас за подаренный всем нам танец, — отвечала ей растроганно Мирионэль. — Доброй ночи, моя Леди, мы пробудем здесь несколько дней и, я очень надеюсь, еще не раз сможем увидеться с вами, — Мирионэль склонила голову в поклоне.
Разумеется, Маэдрос приехал в Хитлум не для того, чтобы пировать по случаю праздника начала осени. В течении всего времени пребывания в Барад-Эйтель он обсуждал со своим дядей, Нолдараном Нолофинвэ, и его советниками предстоящую военную кампанию против Моринготто. Впереди были переговоры с синдарскими упрямцами Владыки Эльвэ Среброманта и повторные встречи с посланниками короля наукар Белегоста. Ничего еще не было решено, предстояло определить многое, многое обговорить и обдумать.
И все же, несмотря на все сложности предстоящих переговоров, трудности долгой подготовки и тяжесть будущих военных затрат, в эти недели начала октября Нолдаран с удивлением заметил в старшем из феанорингов необычное оживление. Уверенность и спокойствие исходили от него. Движения Нельяфинвэ были отточенные и, вместе с тем, плавные, выразительный взгляд зелено-серых глаз сиял решимостью.
Покидая Хитлум, Маэдрос, хоть и был настроен более чем решительно, настаивал на том, что для подготовки к нападению на Врага понадобится еще не один год и многие дополнительные согласования и встречи. В конце концов, было решено, что принц Финдекано, сопровождаемый верной свитой, отправится вместе с ним в Химринг, где будет говорить от имени Верховного Короля нолдор.
====== Тьелпе ======
Комментарий к Тьелпе Ven или vendё (кв.) – дева, девушка.
Otorno (кв.) – названный брат. Otornya (кв.) – Названный брат мой
Oselle (кв.) – названная сестра. Osellya (кв.) – Названная твоя сестра
Из Хитлума мы возвращались в приподнятом настроении. Майтимо условился обо всем с Нолдараном, хоть и не раз говорил потом, что предстоит еще много болтовни, подразумевая предстоящие вскоре переговоры с упрямцами Владыки народа синдар.
С нами отправился и принц Финдекано. Они с Майтимо ехали рядом, теперь неразлучные и оба счастливые. Путь их лежал в Химринг. Мы же с отцом и нашим отрядом стражи возвращались домой.
На обратном пути дядя никуда не спешил, напротив, они с принцем часто задерживались у какого-нибудь из встречавшихся по дороге серых валунов, объезжая вокруг, рассматривая его, словно диковину и отставая так от основного отряда.
Отец, замечая это, хмурился, бросал на них исподлобья острые взгляды, но молчал. Как и всегда, большую часть времени он был сосредоточен на собственных мыслях, безмолвно наблюдая за тем, что творилось вокруг.
Распрощавшись на полпути со старшим дядей и принцем Хитлума, мы с отцом благополучно вернулись в Таргелион. Потянулись безмятежные дни. Казалось, все стало даже лучше, чем было до этого. Отец уже не был таким далеким, каким виделся раньше, до моей встречи с его братьями. Теперь мы чаще виделись, больше разговаривали, но было заметно, что он сильнее прежнего грустит о чем-то. Я никогда не спрашивала о причине этой затаенной грусти, боясь разбередить и без того не дававшие забыть о себе душевные переживания.
В начале весны в наши края неожиданно пожаловал из Химлада мой кузен Тьелпе. Еще в конце лета дядя Курво вскользь упомянул о том, что хотел бы отправить Тьелпе погостить в Таргелионе и познакомиться со мной, но мы с отцом восприняли те слова, как дань вежливости.
Появления Тьелпе в наших краях ни отец, ни я не ожидали.
— Ты еще сопляк, Тьелпе, — часто говорил ему отец, — многому тебе придется научиться. И не думай, мелкий, что я и твой дядя Турко будем возиться с тобой! Иди в кузню, живо!
И он учился. Упорства и терпения ему было не занимать. Часами он мог стоять перед горном, глядя на горящее пламя, сидеть за столом в мастерской, разбирая чертежи, упражняться в стрельбе из лука и владении мечем на площадке во внутреннем дворе их нового пристанища, покрытом тонким слоем часто выпадающего здесь даже весной снега.
Клятвы он не давал — ему тогда было, если брать за исчисление годы Анара, лет восемь. И все же, он читал своим долгом следовать за суровым отцом, разделяя во всем его долю, и учиться у него. Отца он уважал. Из живых только его и уважал. А братьев отца презирал, втайне считая их кучкой праздно прожигающих вечность выродков, недостойных того, чтобы принадлежать к роду Феанаро.
Деда он помнил смутно. Да, скверная у него в детстве была память. А может быть, дед просто не так часто представал перед его детским взором, чтобы было что помнить. Имя деда было окружено для него ореолом таинственности, сопричастности к какому-то священному действу — творению прекрасного, искусству, которое только его отец смог отчасти постичь от Великого Мастера. У отца остались сделанные дедом рисунки и чертежи. Даже и того ничтожного их количества, что сохранил Куруфинвэ Атаринкэ, было достаточно, чтобы понять — дед был гениален!
Ему нравилось доставать из потайного ящика в стене мастерской отца дедовы чертежи, рисунки и записи и подолгу вечерами, а часто и всю ночь, сидеть перед ними, разложенными на столе, всматриваясь, перечитывая, представляя, как и что можно сделать. Он мечтал воплотить в жизнь идеи деда.
У отца на такое никогда бы не хватило ни духу, ни мастерства, да он и сам это знал, потому и положил все эти пергаменты кипой в потайной ящик, чтобы никогда их больше не видеть.
Он часто спрашивал себя, почему серьезный, молчаливый, умный и талантливый отец постоянно таскается везде за этим самодовольным кретином Турко, который только и делает, что смотрится в зеркало, да выпрашивает у отца делать ему безделушки, чтобы, обвешанный ими, красоваться перед своей стражей.
В конце концов, он решил, что бесполезно пытаться сейчас что-то предпринимать самому. Отец прав — нужно еще многое постичь, многому научиться. А когда он будет готов, он почувствует это и уйдет. Будет жить один. Впереди вечность. Мысль об одиночестве нравилась ему и нисколько не пугала. Все лучше, чем в обществе мрачного и угрюмого отца и наглого развратника дядюшки Турко с его похабными шутками.
Он надеялся одно время, что отцу и его братьям удастся вырвать из лап Моринготто дедовы камни. Уж очень хотелось взглянуть на них, чтобы понять, как деду удалось их сделать. Если бы он понял, как они были сделаны, то смог бы тоже попробовать сделать что-то великое, достойное памяти Мастера Феанаро.
Прошло уже более четырехсот лет, как они переплыли море и попали сюда, в эти дикие и холодные земли. Да, уже почти пять сотен лет, а он по-прежнему был для отца «мелким», несмышленышем, недотепой Тьелпе, которого и на охоту-то вывезти стыдно, не то что на праздник с собой взять. Ну и пусть! Не особенно-то ему и хотелось охотиться и пировать в компании с невежественными лесными дикарями из нандор или атани.