Вечером, перед первым днем решающей битвы, в лагере братьев феанорингов было тихо. Тишина была непривычная, гнетущая, давящая на сознание своей всеобъемлющей полнотой. Слух Карантира напрасно пытался уловить в этой тишине металлический скрежет чьих-нибудь доспехов, скрип веток деревьев или хотя бы шелест ночного ветра.
Зато сейчас он мог слышать свое дыхание. Вдох-выдох, вдох-выдох — едва слышное и такое привычное. Он вспомнил, как ночами, лежа рядом с Халет, прислушивался к ее дыханию, к дыханию их обоих, и ему казалось невероятным, что когда-нибудь должен наступить момент, и дыхание Халет прервется. Он не мог представить, как это — жить, а Халет не будет лежать рядом и тихо дышать.
Он посчитал потом, что она прожила после ухода от него всего сорок четыре года. И сейчас думал о том, что завтра в битве он забудет о ней. Так всегда — в пылу сражения не думаешь ни о ком, даже о себе самом забываешь — просто отдаешь приказы, следишь за линией атаки, рубишь этих тварей, убиваешь их, расчищая вокруг себя пространство, двигаясь, озираясь по сторонам, ища взглядом новых, чтобы опять наносить удары, рубить, рубить, рубить…
Впереди еще целый вечер, целая ночь. Долго ему так лежать — без сна, с открытыми глазами, и слушать, как он дышит, и думать о Халет.
Вдруг он услышал шорох полога — в его шатер, шелестя краем плаща, почти неслышными шагами вошла дочь. Он приподнялся на походном матрасе.
— Я знала, что ты не спишь, — сказала она своим негромким голосом.
— Тебе тоже не спится? — ему стало тревожно — Мирионэль никогда не беспокоила его без причины. Приходила она обычно, когда ей было не по себе, когда страх или печаль мучили ее. А они, конечно, не могли не родиться в ее душе этим вечером — он понимал это.
— Отец, я хотела сказать… — она запнулась на полуслове, — я хочу пойти к нему сейчас… Тут недалеко, — она опустила глаза, — Ты просто знай, что я буду там…
Карантир сел, выпрямился, пристально глядя на Мирионэль, стоявшую перед ним со склоненной головой и опущенным взором. На ней был теплый плащ с капюшоном, скрывавший очертания ее статной хрупкой фигурки. Морьо шумно вздохнул, опустил голову. Она все стояла перед ним, ожидая, что он ей скажет. Будто ей нужно услышать его одобрение, после того, как она поставила его перед фактом, что эту ночь она собирается провести с тем мальчишкой из синдар.
Выждав еще несколько мгновений, пока напряжение между ними не достигло критической точки, за которой была неизвестность, он тихо сказал:
— Скажи моему оруженосцу проводить тебя.
— Хантале, атто*, — прошептала она сквозь слезы, поклонилась и быстро вышла из шатра.
Карантир сглотнул ком, подступивший к горлу, и рухнул на жесткий матрас — боль, он всегда так думал, была еще одной гранью удовольствия.
Феанарион закрыл глаза, и тут же перед его мысленным взором предстала Халет. Он сжал челюсти и кулаки — воображение как назло подсовывало ему самый привлекательный ее образ — в платье для верховой езды, которое она стала носить во время их совместной жизни в Таргелионе. В голове у него почему-то крутились слащавые стихи, написанные на берегах Амана каким-то ваниа, мнившим себя поэтом. Восемь строчек, на которые он когда-то наткнулся в одной из многочисленных книг его таргелионской библиотеки:
Как и ты, мой ванимельдо*,
Я во тьме нашей вечной разлуки.
Слез не лей, мне руку протяни ты,
И приди опять в полночном сне.
Мы с тобою, словно две твердыни,
Что воздвигли за многие лиги
И я жду, в ночи изнемогая —
Твой привет чрез звезды передай…
Маэдрос позаботился захватить с собой покрывала и шкуры животных, и теперь они лежали на одной из них, укрывшись шерстяным покрывалом. Его возлюбленный лежал на животе, правая рука Нолдарана была беспечно выброшена вперед. Он крепко спал.
Старший феаноринг какое-то время рассматривал золотистую кожу на спине Короля нолдор, она приобрела оранжеватый оттенок в свете горевших в его шатре двух тусклых ламп. Наконец, не выдержав, Маэдрос провел рукой по спине друга, от чего тот шевельнулся, прогнувшись, и медленно повернулся к нему с сонной улыбкой.
— Нельо, — улыбаясь, произнес он, еще не вышедший полностью из-под власти чар Ирмо.
— Разбудил? Прости, — виновато отозвался Маэдрос, всматриваясь с все нарастающим вожделением в лицо Фингона. На что тот потянулся к нему, обнял, принялся тереться лбом и макушкой о его шею и грудь, вызывая спазмы и заставляя своего любимого непроизвольно двигаться, выдавая необоримое желание.
— Ты хочешь? — шепотом спросил он нолофинвиона, обвивавшего теперь его тело, словно плющ. Фингон, не говоря ни слова, закивал головой, заливаясь краской, — он все еще смущался, когда Майтимо прямо говорил ему о том, что было и его постоянным и самым сладким желанием.
— Ты соблазнил меня своими косами, — не раз говорил ему Майтимо, гладя его по голове, перебирая пальцами сложные переплетения кос, с вплетенными в них золотыми подвесками и бусинами. На что Фингон отвечал:
— Нет, ты соблазнил меня гораздо раньше. Помнишь, мы с тобой отправились исследовать пещеры и гроты неподалеку от Валмара? Когда начался обвал, ты прижал к себе и так крепко сжимал меня. Я только тогда увидел, какие у тебя глаза, как ты смотрел… — Фингон принялся покрывать поцелуями его грудь, лаская руками живот, спускаясь все ниже.
Маэдрос замер, затаив дыхание, чувствуя, что краснеет — возлюбленный бесстыдно вбирал ртом его плоть, ладонями оглаживая его бедра и живот. Тугие косы Фингона разметались, закрывая лицо, змеясь вдоль поджарой спины и покрывал.
— Финьо, — застонал феаноринг, закусывая губы.
Фингону нравилось наблюдать за выражением лица Майтимо в те моменты, когда тот позволял ему одерживать верх в их сражениях. Сначала Фингон двигался медленно и плавно, не сводя глаз с любимого лица, ловя каждый вздох Маэдроса, заглядывая в его расширенные зелено-серые глаза. А потом, навалившись всем телом, тесно прижимаясь, страстно и долго целовал его рот, обнимая за шею, запуская пальцы в медно-рыжие волосы Майтимо, сжимая до синяков его плечи и двигаясь все быстрее, все жестче. Он терял себя от исступления и сводил с ума своего любимого, повергая того в состояние близкое к беспамятству.
За это короткое счастье в Эндоре они должны были платить высокую цену. Все, что было построено за эти четыреста пятьдесят лет долгого мира, рушилось у них на глазах.
— Верховный Король нолдор, Финдекано Астальдо, — повторял Маэдрос, обнимая возлюбленного. Тот нахмурился, размыкая объятия.
— Я отправил Эриен и Фани в Нароград к Артаресто. Хитлум стал опасным местом, — с горечью говорил Фингон, — а с тех пор, как не стало отца, все там начало приходить в негодность. И потом, ты помнишь, ведь когда мы узнали, что атар… Лалвэн — ее нашли бездыханной в ее комнате.
Маэдрос недоуменно смотрел на него. Его кузен продолжал:
— Она сама это сделала. Я сразу понял. Они с отцом… Понимаешь? — он с силой сжал плечи Майтимо.
— Финьо, — начал сдавленным голосом Маэдрос, — обещай мне, что, если я… В общем, если завтра окажется, что… Обещай, что будешь править нашим народом, — он пристально смотрел в глаза Нолдарана.
Тот, качая головой, проговорил:
— Нельо, я обещаю, что буду ждать тебя там, в палатах Намо. Я дождусь, мельдо*… — и он сжал ладонями лицо феаноринга, прильнув губами к его рту.
Отстранившись после длительного поцелуя, Маэдрос схватил кузена за плечо и, рывком развернув спиной к себе, впечатал его тело в ворс шкуры, придавливая собой, горячо зашептал ему в ухо:
— Не говори так, слышишь? Ты — мой! Никто не вправе отнять тебя… — он не мог быть нежным сейчас с Фингоном. Хотелось утвердить свою власть над этим прекрасным телом, показав ему силу охватывавших его чувств.