— А где… Моя жена? — спросил я так робко, словно боялся кого-то потревожить своим вопросом.
— Ха, опомнился! — заворчала под капельницей соседка. — Его всей палатой будили, а он только отмахивался и мычал!
— Так где она?!
— Ваша жена в реанимации, — поучительно заявила сестра, выпуская из шприца в потолок струйку какой-то желтоватой жидкости.
— Почему в реанимации?
— Потому что ночью у нее случился повторный инсульт.
Мне казалось, что я проспал полжизни.
— Почему вы мне ничего не сказали?!
— Я не знаю, дежурила моя сменщица…
— Спал он, как мартовский заяц! Жена умирает, а он спит себе! Снотворного, что ли, наглотался?
— Аккуратнее, не дергайте рукой, а то опять не попаду в вену! Полчасика полежите под капельницей, а потом можно будет поесть.
16
При слове “реанимация” я всегда представлял себе лежащую на простыне руку. Я не знаю, как там, потому что никогда этого не видел. Не увидел и на этот раз. К тебе не пускали. Врачи ушли на обход, медсестры, кажется, разносили обед. Больше никого не было. Только куча чужих людей. Да, еще были твои сестры. Я узнал их по вашим фамильным чертам лица — по форме глаз и мягким, округлым подбородкам. У обеих были заплаканные глаза. По-моему, обе живут в Москве, но выглядят так, будто только что вышли из самолета. У одной — большая сумка, из которой она то и дело вынимает что-нибудь съестное и протягивает второй.
— Да не хочу я, — обреченно отмахивается вторая.
— Ты же не ела ничего с утра! Хочешь, я тебе яйцо вкрутую дам? Вале пока все равно нельзя.
Я представлял себе, что ты лежишь где-то под толстым ватным одеялом. Ты ведь мерзлячка, и стоит наступить зиме, как в твоей квартире наглухо затыкаются окна, в комнате включается радиатор, и улица исчезает за запотевшими стеклами. Так мы прожили с тобой всю прошлую зиму. Ты просыпалась, смотрела, зевая, на потрескавшийся подоконник и говорила:
“Надо летом поставить стеклопакеты”
У тебя были растрепанные крашеные волосы. Я каждый день натыкался глазами на коробку с краской цвета красного дерева, когда открывал дверцу шкафчика в ванной комнате, чтобы достать оттуда бритву. Ты совала ноги в леопардовые тапки, надевала халат прямо сверху на ночнушку и говорила:
“Толик, соберешь диван? Я пойду чай поставлю”.
Я складывал диван, купленный относительно недавно, где-то лет десять назад, когда Вовка окончательно потерял надежду починить тот старый, на котором прошла ваша первая брачная ночь. У этого все бы ничего, но колесики часто выскакивали из пазов, и приходилось снова его выкатывать, потом закатывать, потом складывать в комод еще теплое белье. С кухни в это время уже доносился запах жареной колбасы. Мне это напоминало детство. Выяснилось, что наши родители часто ели на завтрак жареную колбасу. В батареях журчала вода, и ты пугалась, думая, что они лопнут под натиском морозов. На балконе копошились то голуби, то снегири, и ты ворчала, что они снова все загадят, а ведь там банки с маринованными помидорами. Я смотрел, как ты тыкала ножом сворачивающуюся от жара колбасу и доставала из холодильника яйца, готовясь разбить их над сковородкой. Фыркал и отключался электрический чайник. Я брал две чашки, бросал в них по пакетику чая и заливал кипятком. Ты зевала и трясла сковородку, равномерно размазывая по ней шипящее яйцо вперемешку с колбасой. Мы садились за стол, накрытый светло-голубой клеенкой, и ты одергивала халат, прикрывая полные морщинистые груди, между которых маячила маленькая родинка. Жевала, запивала горячим чаем и говорила:
“В пятницу надо съездить к Вовке. Я не была у него уже почти две недели”.
Последние несколько лет Вовка почти постоянно находился то в больнице, то в санатории. У него часто болела спина. Ты была уверена, что все это из-за работы: последние годы он был пожарным. Учиться нигде так и не учился, а из метро давно еще вылетел за то, что поезд куда-то не туда направил и чудом авария не случилась. Ну, а потом ему кто-то по доброте посоветовал ехать работать подальше в область — там, мол, квартиру быстрее дадут. И он, шалопай, поехал. Устроился пожарным — его сразу взяли, с таким-то бычьим здоровьем. Ты, конечно, противилась — тебе ни в какую не хотелось уезжать из Москвы за 80 километров, чтобы два раза в месяц возвращаться за продуктами и тряпками. Но тут еще Вовкины родители, которые потеряли всякую надежду сделать, как они говорили, из сына человека. Это они убедили Вовку в том, что в Подмосковье будет лучше, да и не так это далеко, как кажется. После Генки это было твое второе большое поражение. А Вовка, казалось, наоборот, расцвел. Тушил свои пожары — то сарай какой-нибудь загорится, то свалка, то лес кто-нибудь подожжет. Однажды, правда, ему пришлось тушить школу. Пожар начался, когда шли уроки. А здание было старое, деревянное. Задымилась лестница, начали рушиться перекрытия…