– Што вы, камерады, так уж! – попытался поднять настроение Бровцын, хотя у самого лицо было покрыто багровыми пятнами. – Тут патрули частенько гуляют: место у нас глухое.
– Ну, и леший с ними! – выбранился Пустошкин. – Только переполошили зря. Выпьем по сему случаю для верной оказии! Здоровье всех!.. А правду сказал поручик Ханыков: давайте раней до дела дойдем. Немца – по шапке. А там уж… Чай, свои люди, сочтемся!
– Конечно! Все пойдет своим чередом, – заговорил наконец и молчавший до сих пор Семенов, полагая, что теперь и ему пора сказать слово. – Законным порядком надобно… Манифест пропечатать: «Милостию Божией…» И – регент либо – регентша… Как уж там кабинет порешит! Без того невозможно. Бумагу надо. Это первое дело – бумага. Что мы здесь зря будем толковать? Вот, скажем, устав о Бироне. В моих он руках лежал. Человечек один у Востермана есть… Я и сказывал принцу Антону: «Угодно вашему высочеству – мы весь манифест так перепишем, что про Бирона тамо и помянуто не будет!» А принц наш робеет. Молод еще. Главное дело: бумага. Объявлено всенародно с подписом… Вот и конец!
– Вздор ты городишь, государь мой! – оборвал приказного Пустошкин, уже совсем повеселевший от выпивки. – Что там бумага! Тьфу. Знаешь, на что бумага годится? Вот то-то и оно. Мало ли мы этих бумажек на веку видывали за всяким подписом? Дело идет, как сила велит. Наша будет сила – так мы все бумаги можем… вж-ж-ж! – он сделал жест, как рвут и кидают прочь лоскутки бумаги. – Понял либо нет, приказная строка?
– Ну, уж это прошу прощения! – кровно задетый, тоже осмелевший от вина, решился возразить Семенов. – Без бумаги невозможно… В ей вся сила искони бе. Уж это – воинский барабан… Оно конечно, рацея сильнейшая… А все же бумага… Не обойтись!
И, бормоча свой протест, он потянулся за флягой наливки, чтобы залить полученную обиду.
– Ладно уж… Будет по-пустому слова да время терять! – кинул ему Аргамаков. – Столковаться бы лучше нам надо, как далей дело повести? У меня народу немало подговорено. Нам из больших персон кого-либо надо на подмогу. Без того точно что нельзя. Вы, подполковник, повидать хотели… Удалось ли? – задал он вопрос Пустошкину.
– Побывал… побывал… И у Черкасского, и у князя Головкина. Да… – Он, не досказав, махнул рукою. – Сами они, видно, боятся, как бы им Бирон чего не сделал? Зажирели, вестимо… Дела им нет до родимой земли.
– Головкина и то усылают в чужие края за вольные речи о регенте! – заметил Путятин. – А Черкасский? Кто его знает! Чтобы его карманов не вспороли, он и гнет жирную шею под немецким кулаком!
– Миниха еще боятся многие! – таинственно объявил Семенов. – Тот за регента руку держит. Да Трубецкой… да Бестужев. А ежели бы не они!..
– Бестужев, Алешка Козел… Дядюшка мой любезный! – издали подал голос Камынин. – Пьянчуга горький – и в министры попал!.. А за что? Сами знаете. Немцу и душу и тело продал.
– Э! Кабы не заручка такая сильная у регента, так живо бы его можно! – с пьяной настойчивостью вел свою речь Семенов, почти не слушая других и не замечая, что его мало кто слушает. – Знаете, государи мои, што манифест о Бироне и подписан-то был не собственноручно… Да-с!.. Вот оно што! Я уж не зря сказываю… Я уж…
Тут и его болтовня и общий говор снова стихли, как по мановению чьей-то властной руки. За окнами послышались голоса, шум, крики о помощи, топот людской толпы, набегающей с разных сторон.
– Тише ты, строка приказная! – не стесняясь, прикрикнул на Семенова Пустошкин. – Плюнь со своими подписями! Слушать лучше дай: што там такое творится?
Камынин, словно не имея силы усидеть на диване, поднялся и заходил в глубине комнаты, мимо входной двери, наблюдая за встревоженными товарищами.
– Што-то случилось там…
– Это, гляди, не за нами ль?! – раздались негромкие голоса.
– Нет! Дали бы знать наши! – успокаивал Бровцын.
– Добро… А ежели их подловили самих? Ежели убрали наших сторожей?
– Надо на всяк случай иметь оборону! – кидаясь к своим шпагам, решили многие из компании.
– Стойте! – загораживая дорогу, остановил их Аргамаков. – Али забыли наш уговор? Бросьте шпаги. Сядем, подождем. Видите: не к нам добираются пока…
– И то… На углу галдеж, с переулка! – объявил Бровцын, теперь прильнувший слухом и взором к одному из окон, выходящих в переулок. – Ссора, видно. Нет, не к нам, должно, по…
Он не договорил. Сильный удар прозвучал у входной двери, не то прикладом, не то чем-то другим, тяжелым и твердым.
Все мгновенно застыли.
Бровцын первый овладел собой и кинулся к Пустошкину, рядом с которым теперь стояли старец Афанасий, Семенов и князь Путятин.
– Слышьте! – шепнул он им. – Всем не поспеть, не уйти… А вам, подполковник… И вам, князь… И тебе, старче… Лучше не попадаться сейчас в эту кашу. В моем покойчике – вот эта дверь… Оконце на пустырь выходит. Спешите…
Все трое не заставили себе повторять приглашения и скрылись за указанной дверью. Семенов шмыгнул за ними. А Бровцын между тем кинулся к наружным дверям. Удары здесь участились. Чьи-то голоса звали хозяина.
– Хто там так поздно? Зачем вам хозяина? – громко подал голос Бровцын.
Остальная компания, приняв беспечный вид, уселась снова за стол, наливая и выпивая, как раньше.
– Пусти скорей, хозяин! – послышался чей-то голос с улицы. – Человека… камерада нашего ранили… Перевязать бы надо…
– Ранили кого-то? – вскакивая, переспросил Аргамаков. – Видно, и впрямь помочь надобно… Или отворить, как думаете, братцы?
Ответа он не успел получить. Денщик Бровцына вбежал со стороны кухни, задыхаясь от волнения.
– Как быть, капитан? – обратился он к Бровцыну. – Кажись, нас обошли. Драка тута затеялась на углу. И вдруг патрули набежали. Сам не видал я, а люди кричат: «Солдата зарезали!» Понесли кого-то к нашему крылечку, словно тело мертвое… Свет в ставни видно, вот и понесли… Я иду поглядеть: што будет? А от пустырей – прямо к забору к нашему еще патруль… Я живо во двор… двери все запер. Как быть?
– Ладно. Ступай! – махнул ему Бровцын. – Как же теперь быть, камерады? Отпирать ли?
– Пускай гостей нежданных! – стоя со стаканом в руке, решил Ханыков. – Это же не смерть еще. Да и той не страшно!..
– Ваша воля, товарищи!.. Господи, благослови! Входите… Несите, хто там есть! – отпирая входную дверь, обратился Бровцын к незваным гостям, стоящим на крыльце.
Сразу в сени, а потом в покой вошли около десятка дозорных с поручиком Гольмштремом, бироновцем, во главе.
– Идем… несем! – проговорил он своим плохим, не русским говором. – Пожалуйте! – обернувшись назад, в сторону крыльца, пригласил он кого-то.
Вошло еще человек пять солдат-пехотинцев, под командой Власьева, личного адъютанта Ушакова.
Тут лишь поняли гости Бровцына, что они попали в хитрую ловушку. Но никто не издал ни звука, и только презрительными взорами окидывали они Власьева.
Видя, что от него все ждут первого слова, Власьев, обычно наглый и беззастенчивый, опустил в смущении глаза, растерявшись, стыдясь от сознания, что* сейчас придется наложить руку на своих же товарищей, как на каких-нибудь преступников.
Все-таки кое-как овладев собою, он торопливо забормотал:
– Простите, государи мои… Я получил приказ… Именем его величества… вы… арестованы. Вот бумага… видите: подпись… печать…
Настало тяжелое молчание, снова нарушенное неуверенным, срывающимся голосом адъютанта:
– Извольте одеться… и следовать за мною.
Не говоря ни слова по-прежнему, стали надевать с помощью денщика свои шинели и головные уборы гости Бровцына и он сам.
В это время сильный треск послышался на кухне, и дверь, запертая денщиком, сорвалась с петель, грохнула на пол. Еще несколько солдат с капралом появились за порогом кухонной двери.
– Што, там никого не было? – спросил отрывисто Власьев.
– Так точно… Все выглядели. Пусто там, ваше скородие! – отрапортовал капрал.
– В таком случае… Вы готовы, государи мои? – обратился Власьев к заговорщикам. Увидя, что денщик собирается подать им шпаги, а они их не берут, – он крикнул резко: