Дав «откровенные показания» на следствии о военном заговоре, совершив нечто вроде прикрытого предательства, капитан успел сохранить свое хорошее положение на службе, отделавшись строгим выговором за «неосторожность». А Бирон, очевидно надеясь совсем завербовать себе покладистого служаку, устроил Грамматина даже адъютантом при Минихе, к которому перешли почти все права и обязанности принца брауншвейгского.
Сейчас он явился, как и Миних, сопровождая группу кадет, которым разрешили видеть трехмесячного ребенка-императора.
Бирон находил полезным постепенно делать любимым и популярным будущего повелителя империи, от имени которого пока правил всей землей.
Пропустив вперед молодежь, которая выстроилась небольшой линией перед кушеткой Анны, Грамматин остался ближе к дверям, в тени, ожидая дальнейших распоряжений.
– Ну что, дети мои! – ласково, с неподдельной материнской мягкостью обратилась Анна к юным кадетам, личики которых ярко розовели и от тесно затянутых мундиров, и от удовольствия, испытанного при мысли, что они гости у самого императора и матери-принцессы.
– Видели нашего государя? Как он вам понравился, мой малютка-император? Будете ли вы его любить? Станете ли беречь и защищать, когда придет ваш черед служить трону и родине нашей?
– Так точно, ваше высочество! – прозвучали стройно враз десять юных, звонких голосов. А крайний, правофланговый по знаку Миниха выступил вперед, словно рапортуя, отчетливо проговорил:
– Обещаем служить верой и правдой, ваше высочество. Мы всегда его любили и раньше. Себя не пожалеем, чтобы угодить государю!
Сказал, сделал шаг назад и очутился на своем месте.
– Хорошо! Отлично, дети мои. Верю вам. Благодарю от души. Граф, прошу всех их записать пажами его величества! – обратилась Анна к Миниху, который стоял тут же у кушетки, внимательно наблюдая и за своей молодежью, и за каждым словом, за малейшим изменением лица Анны.
Умышленно подсказав Бирону меру, переполнившую чашу терпения родителей императора, фельдмаршал, герой на поле брани, ловкий царедворец и любезник по манерам, а в душе тонкий политик и гибкий интриган, он больше недели выжидал, к чему приведет последний удар Бирона. Правда, брат Юлии Менгден, ближайшей наперсницы Анны, уже явился к нему с осторожными предложениями. Но Миних, осторожный больше всех, сделал вид, что не понимает или не принимает всерьез беседы. Ему хотелось войти в непосредственные сношения с Анной, которой он доверял больше, чем легкомысленному Антону, да к тому же еще невоздержанному на словах и поступках в часы неумеренного пьянства, какому нередко предавался принц в сообществе людей, мало достойных уважения, чуть ли не своих слуг.
Но завязать личные сношения так, чтобы не возбудить подозрений у Бирона, это было не легко. Все знали, что и малютка-император и его родители окружены агентами герцога, которому доносили о малейшем событии, даже самом пустом, какое имело место на половине державного ребенка, где помещались и покои родителей его.
Выжидая удобного случая, Миних нашел, что ему было надо. Кадет, пожелавших видеть императора, взялся сопровождать он сам. И так расположил время, что надеялся найти Анну одну.
Расчет его оправдался.
Анна, обласкав еще несколькими словами юношей, осчастливленных теперь безмерно, протянула руку для поцелуя каждому.
– С Богом, дети мои. Вот баронесса угостит вас там чем-нибудь вкусным. Слышишь, Юлия?
– У меня все готово, ваше высочество! Идемте, молодые люди! Хотя по виду все вы совершенные девицы – не в обиду будь вам сказано! – слегка хлопая по щеке ближайшего, пошутила фрейлина, указывая путь молодежи.
Грамматин по знаку Миниха ушел за ними.
– Как мне прикажете, ваше высочество? Я тоже могу удалиться? – выждав несколько мгновений и видя, что Анна молчит, первым заговорил Миних. – Или будут еще какие-либо распоряжения от вас?
И тут же сразу, меняя служебный сухой тон на участливый, наклонился к Анне, совсем дружески заговорил:
– Ваше высочество страдаете, как я вижу… Нездоровье это несносное… Мне так огорчительно видеть, свидетель Бог. И… если бы не это… я бы…
Не досказал, оборвал негромкую, доверчивую речь фельдмаршал, только глядит своими еще молодыми, красивыми глазами в глаза Анне, словно ждет от нее теперь ответа на свою затаенную мысль, просит почина к дальнейшей беседе на более важные темы.
И Анна поняла. С боязливым ожиданием поглядев на него, она слабо улыбнулась, словно поощряя к дальнейшему. Но он молчал. И женщина заговорила печальным, детски жалобным голосом, который так не шел к угловатой, неизящной по стати принцессе, но не казался и фальшивым, благодаря совсем детскому, недоуменному взгляду ее усталых, печальных глаз.
– Распоряжений?.. Ах, граф, не нам распоряжаться здесь. Мы с мужем просто заложники… пленные Бирона, волею случая прикованные к колыбели сына-государя. И эта моя болезнь… Сердце у меня сжимается… надрывается грудь от мучений. Кругом темно. Впереди еще страшнее. И… ни одного человека, который пожалел бы нас… Решился бы помочь… Посмел бы…
Слезы хлынувшие не дали ей говорить.
Если холодный расчет и давнишняя ненависть к выскочке-проходимцу Бирону двигали поступками графа до этой минуты, то сейчас вид неподдельной скорби и мук этой женщины, стоящей на недосягаемой, казалось бы, высоте, а на деле – поруганной в ее лучших чувствах, матери и жены, заключенной в блестящую, но тем более безотрадную неволю, – все это тронуло до глубины души впечатлительного фельдмаршала. И вообще женские слезы влияли на него очень сильно.
Подсев к Анне, он осторожно взял ее руку, бессильно висящую вдоль тела, и почтительно поднес к губам.
– Ваше высочество, успокойтесь, прошу вас. Право, мне кажется, дело уж не столь мрачно обстоит, как вы полагаете. Все неприятности минули. Понемногу позабудется минувшее дурное. И для вас, и для принца Антона настанут счастливые, светлые дни. Тестамент составлен ясно: только дети ваши и принц Антон имеют право на трон Российской империи… Никакие голштинские принцы вас устрашать не должны. Остерман тоже знал, что писал, составляя сию бумагу первой важности! Император незаметно подрастет… И тогда все враги ваши будут у вас под каблучком! Вы же сами понимаете, принцесса!
– Нет! Никогда! Не дождаться нам того никогда!.. Мы здесь узники. Не смеем видеться ни с кем, не решаемся послать никуда никого из наших покоев, чтобы не взбудоражить целую свору шпионов, следящих за каждым нашим шагом, за малейшим движением… Последний нищий в государстве свободнее и безопаснее, чем я, чем мой супруг. Не кивайте головою, вы сами знаете: это так! Но все же и у нас остались друзья. Бог не совсем покинул нас. И странные вести стали доходить в эту нашу раззолоченную тюрьму. Видит Бог, я не могу молчать… Я слабая женщина, я мать! И я вам открою… Можете передать самому Бирону мои слова, можете делать что хотите.
– Принцесса, неужели вы допускаете! – с неподдельным негодованием вырвалось у него. – Как мне больно… Миних – солдат, не царедворец! Миних никогда еще не был предателем и не будет. С женщинами он не воевал, да еще при помощи подлых средств! Вы смело можете открыться мне! Честь и Бог – порукой в том, принцесса.
– Да, что-то говорит мне, что это правда. Я тут узнала… Ходят слухи – этот презренный… бывший… фаворит готовит нам новые испытания, новые муки. Он втерся в доверие к тетушке-цесаревне, низкий пройдоха, лизоблюд… Ее партия довольно сильна, особенно в народе, не только при дворе. За нее почти вся гвардия, столь ненавидящая регента. Но когда этот грязный обольститель станет супругом Елизаветы, как он о том мечтает… Тогда войска поневоле с ним помирятся. И она взойдет на трон. Он сам возведет ее… по нашим телам… по голове нашего сына, увенчанной российскою короной… Я вижу это. Он не постесняется ничем. И нам нет спасенья! А по столице ходят слухи, им же пущенные, как я и муж мой браним всех русских. Как принц Антон всех министров и членов синода сбирался кинуть в Неву, подготовляя военный переворот… Как?! Боже, всего не передать! И мы бессильны. Мы здесь в тюрьме, откуда ни один звук не достигает до народа!