– Я подожду Алексея Николаевича у него, – сказала она, выходя из экипажа, – покажите его квартиру.
– Третий этаж, правая дверь, – кланялся швейцар, – я позвоню туда.
Марья Егоровна медленно поднялась по лестнице; представительный слуга открыл ей двери.
– Пожалуйте, барина нет дома, но они скоро будут! – произнес он таким тоном, как будто не только знал о существовании Воробьевой, но даже с минуты на минуту ожидал ее посещения.
Молодая девушка вошла в ярко освещенную переднюю. Ни малейшей роскоши здесь не было заметно, все было просто и вместе с тем опрятно. В гостиной, куда она перешла потом, было так же бедновато, но уютно. Марья Егоровна присела к столу и еще раз огляделась вокруг.
– Не прикажете ли чаю? – спросил стоящий на пороге слуга.
Воробьева взглянула на него. На обыкновенных слуг-профессионалов этот человек походил мало. Глядя со стороны, трудно было подумать, что это – заурядный лакей, служащий небогатому молодому человеку; манеры, тон голоса говорили о том, что этот человек недавно исполняет лакейские обязанности.
Марья Егоровна не замечала, как летит обыкновенно томительное время ожидания. Внезапно народившееся чувство все росло и росло в ее сердце. В этой простенькой и бедно обставленной комнатке было так хорошо, так уютно, что Марья Егоровна так бы вот и осталась здесь. Как ей мила становилась эта бедноватая обстановка! Показная роскошь и великолепие давным-давно уже наскучили, стали противны даже. Контраст с тем, что было раньше, поразил молодую девушку, пробудил любопытство и навел на такие мысли, какие ранее никогда не приходили ей в голову…
„Жить в бедности и отказываться от богатства, которое само дается в руки, – думала Марья Егоровна, – ведь это же геройство, это самопожертвование!… ради кого? Ради совершенно неизвестного существа… Нет, человек, способный на это, не может быть дурным!…“
Вдруг на смену восторгу явились новая мысль, новое чувство.
Молодая девушка вдруг вся как-то сжалась, притихла; на сердце у нее стало опять тяжело.
«Он мне возвратил свободу, он мне сказал, что я вольна в себе, – думала она, – но, может быть, все это он сделал вовсе не ради меня… Может быть, у него есть женщина, которую он любит уже… А я… я…»
Марья Егоровна почувствовала, что слезы подступают к горлу.
Марья Егоровна порывисто поднялась с места и прошлась в волнении по комнате.
„Да, это так, так, и быть иначе не может! – думала она. – Тогда зачем же я здесь? Бежать, скорее бежать… Что он может подумать обо мне? А если вдруг явится сюда та – другая?“
Тихое покашливание прервало эти размышления. Марья Егоровна оглянулась. В дверях стоял слуга.
– Что-то запаздывает Алексей Николаевич? – проговорил он. – Давно пора ему и дома быть!
– Вероятно, что-нибудь задержало господина Кудринского! – холодно произнесла молодая девушка. – Я более не могу его ждать, я уезжаю… Передайте вашему барину, что я буду ожидать его завтра у себя…
– А как позволите сказать ему о вас?
– Я – Воробьева… приезжая…
– Марья Егоровна, госпожа Воробьева? – вдруг вскричал слуга, – батюшки, да как же это я вас по портрету не признал?
– По портрету? – удивилась молодая девушка. – По какому портрету?
– Да по вашему портрету… Вы ведь как вылитая изображены… Право! Не угодно ли взглянуть?
Не дожидаясь согласия гостьи, Петр поспешно распахнул дверь в соседнюю комнату.
– Пожалуйте, – проговорил он, отстраняясь, чтобы пропустить Марью Егоровну, – здесь кабинет Алексея Николаевича.
Слова Петра подстрекнули любопытство Маши. Она нерешительно подошла к дверям кабинета.
– Пожалуйте, – уже настойчиво произнес Петр, – темновато здесь немного, я сейчас прибавлю свету…
В кабинете горела всего только одна настенная лампа, но, несмотря даже на этот слабый свет, Марья Егоровна, как только вошла, сейчас же увидала на стене свой написанный масляными красками портрет. Он давно уже был ей знаком. Года два тому назад покойный Егор Павлович заказал его лучшему из парижских портретистов, но Маша видела его только раз или два. Потом портрет исчез, и отец на расспросы дочери о том, куда он девался, всегда отмалчивался.
Теперь этот самый портрет был перед нею в кабинете Кудринского.
Сердце Марьи Егоровны радостно забилось… Разом отлетели все недавние еще сомнения и подозрения.
– Уж я и сам не знаю, как это я вас сразу не узнал, – говорил Петр, – ведь почти два года ваш портрет изо дня в день вижу… А барин-то, барин! Частенько это бывает: подойдет он к портрету, станет, и глаз с него не спускает… часами порой выстаивает… А не то возьмет скрипку и начинает играть; жалостно так играет, плакать хочется… до того за душу берет… Да что далеко ходить! Сегодня перед тем, как вот уйти, подошел, глядит на ваш портрет, слезы текут, а он шепчет: „Прощай, навсегда прощай“. И что это значит – ума не приложу! Да ведь у нас и не один этот портрет… Извольте взглянуть! Вот опять вы, совсем еще девочкой…