– Из двух миллионов трехсот семидесяти пяти тысяч шестисот семидесяти двух рублей и, кроме того, еще двенадцати копеек, принадлежавших вашему почившему отцу мистеру Джорджу Воробьеву и находившихся в принадлежащей мне банкирской конторе, Лондон, Риджент-стрит, в недавно прошедшее время не осталось ни одного пенса!
– Как? – воскликнула Марья Егоровна, – Разве это возможно?
Морлей пожал плечами.
– Мисс может совершенно убедиться в моей правоте слов самолично. Документы находятся в Лондоне, здесь же при мне засвидетельствованные при помощи закона с них копии. Положение капитальных дел почивавшего древнего моего друга прекрасно видно. Последний чек на всю имевшуюся у меня сумму выдан был мистером Джорджем в Москве. Мне нет известности, у вашего отца, быть может, находится другой банкир и у него, в его конторе, имеет хранение другой капитал, я говорю про себя, я за тем приехал из Лондона.
– Стало быть, я нищая? – несколько упавшим голосом спросила Марья Егоровна.
Англичанин как будто смутился.
– Мисс Воробьева, – заговорил он, стараясь придать своему голосу торжественную мягкость, – ваш почивавший отец был моим древним другом; в истинную память его и моей дружбы я, – голос Морлея зазвучал особенно торжественно, – имею намерение умолять вас принять чек в пятьдесят фунтов стерлингов на мою контору…
Марья Егоровна нервно рассмеялась.
– Нет уж, позвольте мне поблагодарить вас и отказаться, – промолвила она, – вы имеете еще что-нибудь сообщить мне?
– Я думаю, что более ничего не имею сообщить вам…
– Тогда просила бы я… Вы понимаете… ваши сообщения были так неожиданны…
– О да, да, да! Вы желаете остаться одинокой?… Одну пару небольших слов, я нарочно приехал сюда…
– Очень, очень благодарю вас…
– О, я не намеревался снискивать благодарность… У меня все документы, и мне долженствует отдать вам всеполнейше подробнейший отчет. Я останавливался здесь на трое дней. Прошу мисс Воробьеву приходить ко мне или посылать верующего человека. Трое дней, по который я имею честь оставлять, а после в мою банкирскую контору: Лондон, Риджент-стрит.
– Непременно, непременно! Я не задержу вас!
Морлей с низким почтительным поклоном попятился к двери. На пороге он остановился, выпрямился и с величественным жестом произнес:
– Имею счастие откланиваться… Покорнейше буду просить мисс Воробьеву вспоминать, что в моей банкирской конторе лежит для нее навсегда пятьдесят фунтов стерлингов.
Он бесшумно скрылся.
Глава 18
Вошел Кудринский, неся большой футляр, в котором, очевидно, была скрипка и, увидав плачущую девушку, замер в позе изумления у дверей.
– Марья Егоровна, вы плачете! Что с вами? – воскликнул он.
Надрывные рыдания были ему ответом. Кудринский с распростертыми руками кинулся к Маше.
– Что с вами? – дрожащим голосом воскликнул он. – Обидел вас кто? Скажите! О чем эти слезы?…
– Я… я… мне… – не могла сказать даже фразы Марья Егоровна, – тяжело… я… я…
– Успокойтесь, ради бога, успокойтесь, это прежде всего! Смотрите, не то я сам заплачу…
Алексей Николаевич, оставив Машу, кинулся к графину с водой, налил стакан и нежно, с заботливостью доброго, любящего брата, поднес его плачущей.
– Пейте, выпейте, это поможет вам! – повторял он.
Рыдания стали тише. Подействовали слышавшиеся в тоне Алексея Николаевича ласка, душевное участие; тоска как-то смягчилась, но вместо нее явился страх.
– Уйдите, скорее уйдите, – лепетала Маша, – я не хочу слышать ваших проклятий!
– Каких проклятий?… Голубушка, какие проклятия?
Кудринский пододвинул кресло и сел совсем близко к Воробьевой.
– Ну, будем говорить, признавайтесь, что такое случилось? – воскликнул он. – Какое у вас горе?…
Марья Егоровна хотела, было, начать с главного – преступления отца, но не хватило на это силы воли.
– Я – нищая, – тихо-тихо промолвила она, – совсем нищая.
– Как это так?
– Так, сейчас ушел банкир и, как я поняла, душеприказчик моего отца.
Воробьева довольно несвязно рассказала Алексею Николаевичу о разорении отца. Тот слушал ее внимательно и вдруг весело рассмеялся.
– Так у вас теперь, – потирая руки, спросил он, – миллионов нет?
– Даже рублей мало…
– Тем лучше! Прекрасно, превосходно!
Молодая девушка удивилась.
– Чему вы радуетесь? – спросила она.
– За себя, родная моя, радуюсь за себя… Именно, кому горе, кому радость!
– Какая же у вас радость?
– Скажу, скажу… Позволите? Сердиться не будете? – заглядывал Кудринский в лицо Воробьевой.