Марья Егоровна смутно понимала все, что говорил ей Мефодий Кириллович.
– Вы меня теперь в тюрьму везете? – вдруг перебила она его.
Кобылкин даже как будто опешил.
– Нет, зачем же это? – недоумевающе спросил он.
– Да ведь вы же подозреваете, что я убила отца!
– Ах, вот что… Это вам ваши Зальцы сказали?
– Да… они…
– Я так и знал! А вы и поверили, что Кобылкин Мефодий такой идиот…
– Вы сами же…
– Знаю, знаю! А вы кому-нибудь говорили об этих моих словах?
– Только Алексею Николаевичу.
– Ну, вот в этом и дело… Расскажите-ка, что еще врала вам эта дрянная немка.
Переутомление ли всеми тревогами этого дня подействовало на Воробьеву, или она невольно для самой себя убедилась, что этот старик ничего, кроме доброго, не желает ей, только она на этот раз пересказала ему все, что произошло с нею, что перечувствовала она с утра.
– И вы всю эту галиматью за правду приняли? – спросил Кобылкин, когда Марья Егоровна смолкла. – Эх вы, наивная девочка!
– Поверила, – созналась Марья Егоровна, – как же мне не верить, когда вы сами…
– Да, да! Но только я говорил в переносном смысле… Вы только были причиной всех причин, так сказать… А скажите, не знавали ли вы некоего Гирша Эдельмана?…
– Нет, даже имени такого не слыхала.
– Говорят, замечательный актер… Такого днем с фонарем поискать… мимист прекраснейший… Ну, а Кудринского этого вашего вы очень любите?
– Он мой жених. Если бы вы знали, как он был добр ко мне!
– Ну еще бы! Я думаю… В чем же эта доброта-то?
– Вы исповедь моего отца читали?
– Как же! И, сознаюсь, Кудринский ваш мне всю эту историю рассказывал, да я не обратил тогда внимания, а тут мне этот документ попался в руки, я посмотрел на него, да и вижу вдруг строки, густо зачеркнутые, и зачеркнутые не теми чернилами, какими самое письмо было написано. Заинтересовался я; я, знаете, от природы любопытен, захотелось мне узнать, что там такое вычеркнули… Ну, пока вы увлечены были спором с этим добрейшим Козловским, я скорее письмецо-то в карман… А вы вознегодовали на меня, кажется… Кстати, вам это письмо Морлей отдал?
– Да, он.
– Ловкач… Не нашим чета лондонские-то охотники! Ух, какие там молодцы! Это он и наговорил, что вы совсем бедненькая после папашеньки остались? Он?
– Он! Ведь этот Морлей был банкиром покойного папы… Скажите, – вдруг залилась слезами Марья Егоровна, – неужели мой несчастный отец в самом деле был убит?
– Да…
– Но как же это? Ведь, кроме меня, никого с ним не было.
– Так уж! Не российские тут, барышня, молодцы-охотнички действовали. В этом и дело все. Наш народ простоват, исхищряться не будет, а вот эти заграничные мастера – тонкие охотники!
Кобылкин на минуту замолчал, потом, обернувшись к Марье Егоровне, сказал в упор:
– Ваш отец насмерть был ужален ядовитейшей из всех змей – коброй.
– Нет!… Нет… Я брежу… Но, если правда это… Бедный, бедный мой отец!
Снова волнение и ужас овладели молодой девушкой; слышны были ее глухие рыдания.
– Но, ради бога, зачем же все это сделано?! – восклицала она.
Кобылкин ответил не сразу; он посмотрел долгим, пристальным взглядом на Воробьеву, потом взглянул в окно и тогда лишь сказал:
– Вы имеете полное право получить ответ на такой вопрос. Погодите немного, мы приехали; вы подниметесь ко мне и пока отдохнете в моем кабинете, и приведете в порядок ваши чувства, успокоитесь, а там мы продолжим нашу беседу. Даже больше: я попрошу вас послушать, что будут говорить двое людей, которых я нарочно вытребовал сюда.
Карета остановилась. Мефодий Кириллович вышел из нее и помог выйти Воробьевой. Они поднялись по лестнице и вошли в зал.
Кобылкина ждал у входа Пискарь.
– Ну что? – торопливо спросил Мефодий Кириллович своего помощника.
Тот что-то зашептал ему на ухо.
– Как же это так? – вскричал Кобылкин. – Да разве это возможно?…
– Не наша тут вина, Мефодий Кириллович… Больно ловки…
– Но все-таки… Сколько трудов… Ай-ай-ай!
Он закачал головой и, указывая на Воробьеву, сказал:
– Проведи-ка барышню ко мне в кабинет! Марья Егоровна, очутившись одна, почувствовала, что силы опять покидают ее. Теперь она видела ясно, что тайна преступления уже раскрыта этим знаменитым стариком, и боялась, и в то же время была уверена в том, что он сейчас назовет ей имя любимого человека, на которого и укажет как на преступника.
Но опасения ее как будто и не оправдались.
Кобылкин вернулся очень скоро. Он уже успокоился от недавнего волнения, вызванного сообщением Пискаря, и улыбался по-прежнему довольной улыбкой.