– Это все очень просто, – перебил Порфирия Михайловича Кобылкин. – У меня есть люди, мною выдрессированные, так сказать, простите за цинизм, натасканные на преступление. Они были вчера вечером и здесь, и в местном полицейском участке. Когда вовсе не вовремя явился Ракита и стал с лихорадочной поспешностью посылать людей за Кондратьевым, вовсе нетрудно было сообразить, что ему стало известно что-то новое. Когда же прибежали сказать, что Кондратьева нашли мертвым, один из моих агентов догадался кинуться в его жилье. Он занимал жалкую избушку, жили он да жена; взрослая дочь имеет деликатное занятие в городе. Агент мой нашел Кондратьеву мертвой.
– Отчего же он не поднял тревоги?
– Я его только похвалил за это. Он сделал как раз то, что сделал бы и я…
– Понимаю! – воскликнул Козловский. – Вы надеялись, что убийцы, если они были, вернутся и выдадут себя… Учреждено было наблюдение?
– На что я надеялся – это мое дело, – холодно сказал Кобылкин, – а затем я не говорил об убийстве, напротив того, ясно выразился по-русски, что смерть Кондратьевой произошла, по-видимому, от угара.
– Только по-видимому… Но что же вы, Мефодий Кириллович, говорите и не договариваете?
– Ах, если бы я мог договорить!
– Кто же мешает-то вам?
– Сам я себе мешаю – вот кто!… И то я разболтался с вами, а болтать вовсе не в моих привычках…
Козловский улыбнулся.
– Вам смешно? – заметил эту улыбку Кобылкин. – Еще бы! Старичишка не болтает языком, только когда спит, и вдруг такой отзыв о себе.
– Да знаю я, знаю уже я вас, Мефодий Кириллович, вы не обижайтесь!
– Эх, чего обижаться? Не стоит! – махнул он рукой. – Ведь вы, когда засмеялись, так думали: „Болтать у него не в привычке, а что думал, все выболтал“, так? А болтал-то я и болтать буду… Тпру! – вдруг остановил Кобылкин лошадь.
Начинались уже дачные строения, в которых по большей части обитали рабочие с железной дороги и многочисленных фабрик и заводов этой окраины. Кобылкин, остановив лошадь, передал вожжи Порфирию Михайловичу и трусцой подбежал к придорожной канаве. Там он минуты две-три внимательно осматривал траву, каждый камешек, потом выпрямился, поглядел пристально на Козловского и медленно пошел к шарабану. Порфирий Михайлович с любопытством наблюдал за ним, но решительно не понимал, что значит весь этот осмотр.
– Нашли что-нибудь? – спросил он, когда Кобылкин сел и принял вожжи.
Тот пожал плечами, но не ответил и продолжал свою речь, как будто перерыва и не было вовсе:
– А болтал-то я и болтать буду, потому что, по моему мнению, так нужно. Вам же, любезнейший друг мой, удивляться и удивляться без конца придется… Знаете что?
Он склонился и что-то прошептал на ухо Козловскому.
– Мефодий Кириллович! – вскричал Козловский. – Да ведь вы же сами чуть не прямо говорили…
– Мало ли что язык болтает… дело не в том! А вот просьба к вам. Первая – на следствие не очень налегайте, тормозите его, пока я вам не скажу, вторая – сделайте вид, будто несчастная Кондратьева скончалась от угара… Пусть пока так будет…
– А вскрытие?
– Можно так сделать, что результаты вскрытия одному лишь вам, кроме доктора и меня, будут известны… Сделаете так?
– Слушайте, Мефодий Кириллович, – серьезно проговорил следователь, – вы уже так много сказали, что еще несколько слов вовсе не будут лишними. Они помогут мне с большей последовательностью содействовать вашим планам… Скажите, что вы знаете?
– В том-то и дело, что я ничего не знаю, а только делаю выводы.
– Будто?
– Уверяю вас… Эх, если бы я только что-нибудь знал!
– Но выводы-то, по крайней мере, выводы ваши?
Кобылкин искоса посмотрел на спутника и многозначительно произнес:
– Змею, убитую около трупа Кондратьева, я назвал песочной гадюкой. То же вам скажут и ученые зоологи. Эта порода змей, самая опасная и ядовитая из всех, водящихся в Европе, никогда у нас в России, да еще здесь, на крайнем северо-западе, не встречалась. Не ворона же, в самом деле, ее на хвосте принесла, и не приползла же она сама только для того, чтобы ужалить насмерть какого-то жалкого пьяницу. Ясно, что она привезена сюда. Теперь с какой целью? Одно мне только казалось верным, что вовсе не для уничтожения Кондратьева… Его смерть была следствием каких-то других причин.
Порфирий Михайлович покачал головой.
– Все это странно, все это так запутано, что положительно я боюсь, как бы мы все не опростоволосились…
– Все может быть, и на старуху бывает проруха… Да вот мы и приехали… Смотрите, этот Ракита успел обогнать нас… вот молодец!
Около совсем сгнившего и покосившегося домишки стоял народ. У входных дверей видны были дворники, городовые; как только у ворот остановился шарабан с Козловским и Кобылкиным, к ним подбежал дрожащий, видимо, растерявшийся Пантелей Иванович.
– Мефодий Кириллович, – путаясь в словах, залепетал он, – да это что же такое делается-то? Ведь Кондратьева-то мертвая…
– Смерть пришла, – живым не будешь, – отозвался Кобылкин, – вот тут господин следователь, а там прибудет прокурор… Я же, любезнейший Порфирий Михайлович, оставлю вас, мне здесь делать нечего.
– Как нечего? – удивился Козловский. – Да ведь тут…
– Угар и более ничего, – перебил Кобылкин, – здесь же будет один из моих агентов… Я совсем не нужен…
Не давая времени для возражений, Мефодий Кириллович круто повернул лошадь и погнал ее вперед по улице.
Глава 14
Бывает в жизни человеческой так, что вдруг после ряда успехов выпадает полоса незадач, именно незадач, а не неудач: не то чтобы не удавалось задуманное, то есть предварительные планы того или другого дела оказывались плохо продуманными, а потому и исполнение их не смогло удаться – такие неудачи зависят уже от самого человека, – а вот когда вдруг что-то стихийное врывается совершенно непредвиденно, и прекрасно продуманные и обстоятельно обоснованные планы вдруг рушатся сами собой, на первый взгляд, без всякого постороннего вмешательства – это уж именно незадача. Не задается, да и все…
Именно такая полоса незадач постигла Кобылкина. Лошадка бежала быстро, рабочая окраина осталась позади, и по обе стороны мелькали двухэтажные простоватые домики, среди которых высились громады всевозможных фабрик и заводов.
Все это навело Кобылкина на мысль о таинственном мастеровом, гулявшем на полотне с погибшим Кондратьевым.
„Да, да! Человек не иголка, а вот как тут его разыщешь?… И мои-то, мои-то как опростоволосились! Ничего не видали, ничего не слыхали! Вместо того чтобы с этого Кондратьева глаз не спускать, они даже и издали не следили за ним… Ай, Савчук, Савчук, Савчук! – Мефодий Кириллович, хотя никого с ним не было, укоризненно закачал головой. – И тут я вижу борьбу… борьбу такую, какой мне еще не приходилось вести никогда. Мой неведомый противник не только ловок и хитер, но и умен… о, очень умен… Если судить по частям, то приводится в исполнение какой-то стройный план, обдуманный со всех сторон. Только где план, там и цель, а какая? Если бы знать ее, если бы только знать! Все бы тогда узнал, и держись тогда, господа невидимые синьоры, уж были бы вы у меня в кулаке“.
Теперь Мефодий Кириллович рассмеялся, но в его смехе звучала все-таки скрытая досада. Его окликнули.
Мефодий Кириллович оглянулся. На извозчике догонял его Пискарь, которого он посылал в Финляндию, чтобы узнать, зачем понадобилась там справка о Кудринском. Кобылкин узнал его и остановил свою лошадь.
– Ну, отпускай извозца, садись ко мне, – крикнул он Пискарю после обычных приветствий.
Тот кинул извозчику мелочь и вскочил в шарабан.
– Что, как съездил? В чем дело? – сыпал вопросами Кобылкин.