– Сущие пустяки, Мефодий Кириллович!
– Пусть так, а дело-то в чем?
– Изволите ли видеть, Иматра, водопад, выбросил труп, избитый и обезображенный так, что кто это был при жизни – невозможно узнать.
– Так, того, Кудринский-то при чем?
– А Кудринский ведь перед этим приехал в Иматру.
– Так его подозревают? – воскликнул Кобылкин, и в голосе его послышалась радость.
– Да нет, Мефодий Кириллович, не то, совсем не то!
– Что же? Говори скорее! Мямлишь, мямлишь!…
– Сами же вы меня перебиваете… Кудринский приехал и уехал через несколько часов, не дожидаясь поезда, на лошадях сперва на Малую Иматру, а затем к верховью реки. Финляндцам показалось, уж и не знаю с чего, – не он ли был выброшен Иматрой?
– Фу, бессмыслица! Да ведь он уехал, его, стало быть, видели?
– Видели, отвозили, а тем не менее в Выборге все-таки нашли нужным справиться, жив ли он?
– И только?
– Больше ничего… Пустая формальность…
Кобылкин задумался.
– А все-таки это мне на руку, – как бы сам с собою проговорил он, – у меня есть повод поговорить с ним.
Мысль так и заработала, но Кобылкин, продолжая думать о Кудринском, торопливо рассказал Пискарю о происшествиях этих дней.
Он стал серьезен и сообщил Пискарю, что направляется теперь к дочери несчастных Кондратьевых.
– Ничего я, вернее всего, не узнаю, – говорил он, – а посмотрю на девицу, какая она из себя.
Они были уже в городе и выехали даже за это время на Пески.
Свернув в одну из малооживленных улиц, Кобылкин остановил шарабан у ворот большого дома и, сойдя на панель, властно дернул звонок у ворот.
Вышел дворник.
– Послушай, Анну Кондратьеву из семнадцатого номера вызови! – приказал ему Кобылкин.
– А вам зачем? – полюбопытствовал тот.
– Говорят, так зови! – рассердился Мефодий Кириллович.
– А как ее звать, коли ее нет! Фью, пропали, уехали!
Это сообщение было так неожиданно, что даже привыкший к неожиданностям Кобылкин оторопел.
– Как уехала, куда? – несколько растерянно спрашивал он.
– Кто же ее знает? Народ ноне вольный!
Кобылкин тут до крови прикусил губу.
– Одна уехала? – спросил он.
– Пришел тут ночью не то господин, не то кто его знает… двугривенный мне дал… Ну, мне что же? пропустил… Много ведь их к Анютке ходило… А потом, гляжу, под утро Анютка с ним выходит и узел у ней… „Куда собралась?“ – спрашиваю. Смеется: „Далеко, – отвечает. – За город…“
Кобылкин только головой покачал.
„Кондратьев и Кондратьева погибли, дочь увезена, – думал он, – именно увезена, хотя, вернее всего, уехала по доброй воле. Стало быть, эти люди владели какою-то тайной… имели, может быть, сами того не зная, – гм, гм! Опять что-то проясняется“…
Недовольный вернулся он к себе. Десятки всевозможных дел уже ожидали его. Приходилось разрываться на части, думать и ломать голову над такими вопросами, которые в это время были совсем неинтересны.
Явился Савчук с подробным докладом обо всем происходившем в домике Кондратьевых. Ровно ничего нового не было; все было так, как предполагал Мефодий Кириллович. Впрочем, теперь Савчук, передавая некоторые подробности осмотра, сообщил, что заметил легкий беспорядок в вещах Кондратьевых, находившихся в сундуке, даже не имевшем замка.
– Как будто кто искал что-то! – сказал он.
Кобылкин особенного внимания не обратил на это сообщение, но по привычке все-таки запомнил его.
Вскоре после Савчука явился и Пискарь. И у него не было ничего, что могло бы пролить свет на внезапное исчезновение Анны Кондратьевой. Действительно, она накануне вечером даже и не думала никуда уезжать. Поздно ночью явился к ней посетитель, которого никто в квартире не видел до того. О чем он говорил с Анной – никто тоже не слыхал, но ночью девушка вдруг собралась, объявила хозяйке квартиры, что уезжает на неделю, а может быть, и долее, куда – этого она не сказала, но заплатила все, что была должна, и ушла с виду довольная и счастливая.
– Счастье мне такое привалило, – объяснила она подругам, – что отказываться нельзя…
Все это было совершенно в порядке вещей, но Кобылкин почувствовал, что невидимые враги нанесли ему и на этот раз поражение…
„Ловко, – подумал он, – пока что – разбит по всем пунктам!“ Однако эти поражения, и он был в том уверен, только разжигали теперь его энергию и заставляли желать полной победы во что бы то ни стало.
Глава 15
Вскоре Мефодий Кириллович отправился для решительного разговора к Кудринскому, где пытался выяснить, действительно ли Алексей Николаевич ездил на Иматру и если да, то с какой целью.
Кудринский объяснил, что он музыкант и как человека искусства его давно тянуло посмотреть на это чудо природы.
В дальнейшем разговоре Кобылкин упомянул о возможном убийстве Воробьева и посягательстве злодеев на наследство. Однако волнение и искренность Кудринского были настолько неподдельны, что Мефодий Кириллович был почти очарован им и, уезжая, думал, что приобрел в лице Кудринского еще одного союзника по раскрытию тайны. Но некоторые сомнения не оставляли его.
Глава 16
Утром того же дня, когда разговор между Кудринским и Кобылкиным, начавшийся обоюдною пикировкой, привел их обоих чуть ли не к тесному союзу ради достижения общей цели, Марье Егоровне подали визитную карточку с совершенно незнакомой ей фамилией.
На одной стороне карточки было напечатано по-русски „Иван Иванович Морлей“, на другой по-английски „Джон Морлей, эсквайр“. К русскому наименованию владельца карточки было приписано карандашом: „По делу о мистере Воробьеве“.
Эта приписка заставила Марью Егоровну вздрогнуть: дело шло об ее покойном отце, хотя фамилии Морлея она решительно никогда не слыхала. Карточку Морлея подали Марье Егоровне как раз тогда, когда ее решение о посещении Кудринского было уже принято.
– Просите! – приказала она горничной. – Я выйду сейчас, лишь переоденусь.
Морлей оказался типичным англичанином. Он был высок ростом, худощав и неуклюж. Русые волосы, издали казавшиеся красными, были коротко выстрижены, снизу обеих щек торчали, как рыбьи жабры, длинные бакенбарды; подбородок и верхняя губа, запавшая над выдающейся нижней, были выбриты.
При появлении Марьи Егоровны он низко склонился перед нею и назвал себя. Затем он осведомился, не говорит ли мисс Воробьева по-английски, но поспешил к этому прибавить, что сам в достаточной мере владеет русским языком и может свободно объясняться на нем.
– Тогда уже лучше по-русски, мистер Морлей, – отозвалась Воробьева, – я-то хотя и знаю ваш родной язык, но не настолько, чтобы думать на нем, а по всей вероятности разговор у нас будет деловой.
– О, уез! – отвечал англичанин, но сейчас же, спохватившись, прибавил по-русски: – О, да, да!
Он немного помолчал, провел языком по губам и произнес:
– Я прежде всего позволю себе выразить вам, мисс, глубокое соболезнование по случаю вашей утраты.
Марья Егоровна ответила ему поклоном.
– Утрата очень тяжелая, но – увы! Жизнь и смерть не в руках человека. Особенно понимаемо мне ваше, мисс, горе потому такое, что умерший Джордж Воробьев, ваш отец, был древним моим клиентом и даже искренним другом.
– Вы знали папу? – воскликнула Марья Егоровна.
– О, да! Очень и очень хорошо знал я его!
С этими словами Морлей поднялся с кресла и выпрямился во весь рост; потом его тощая фигура согнулась в почтительном поклоне перед Марьей Егоровной, и он произнес:
– Я был давним и постоянным банкиром покойного мистера Джорджа!
– Вы? Вот как! Я никогда не слыхала от отца.
– У меня нет чести знать, почему покойный мистер Джордж умалчивал об этом. Для себя я объясняю лишь тем, что ваш отец не имел желания так скоро умирать, и когда смерть постигла его стремглав, он позабыл говорить обо мне.