– Я думаю, что более ничего не имею сообщить вам…
– Тогда просила бы я… Вы понимаете… ваши сообщения были так неожиданны…
– О да, да, да! Вы желаете остаться одинокой?… Одну пару небольших слов, я нарочно приехал сюда…
– Очень, очень благодарю вас…
– О, я не намеревался снискивать благодарность… У меня все документы, и мне долженствует отдать вам всеполнейше подробнейший отчет. Я останавливался здесь на трое дней. Прошу мисс Воробьеву приходить ко мне или посылать верующего человека. Трое дней, по который я имею честь оставлять, а после в мою банкирскую контору: Лондон, Риджент-стрит.
– Непременно, непременно! Я не задержу вас!
Морлей с низким почтительным поклоном попятился к двери. На пороге он остановился, выпрямился и с величественным жестом произнес:
– Имею счастие откланиваться… Покорнейше буду просить мисс Воробьеву вспоминать, что в моей банкирской конторе лежит для нее навсегда пятьдесят фунтов стерлингов.
Он бесшумно скрылся.
Глава 18
Вошел Кудринский, неся большой футляр, в котором, очевидно, была скрипка и, увидав плачущую девушку, замер в позе изумления у дверей.
– Марья Егоровна, вы плачете! Что с вами? – воскликнул он.
Надрывные рыдания были ему ответом. Кудринский с распростертыми руками кинулся к Маше.
– Что с вами? – дрожащим голосом воскликнул он. – Обидел вас кто? Скажите! О чем эти слезы?…
– Я… я… мне… – не могла сказать даже фразы Марья Егоровна, – тяжело… я… я…
– Успокойтесь, ради бога, успокойтесь, это прежде всего! Смотрите, не то я сам заплачу…
Алексей Николаевич, оставив Машу, кинулся к графину с водой, налил стакан и нежно, с заботливостью доброго, любящего брата, поднес его плачущей.
– Пейте, выпейте, это поможет вам! – повторял он.
Рыдания стали тише. Подействовали слышавшиеся в тоне Алексея Николаевича ласка, душевное участие; тоска как-то смягчилась, но вместо нее явился страх.
– Уйдите, скорее уйдите, – лепетала Маша, – я не хочу слышать ваших проклятий!
– Каких проклятий?… Голубушка, какие проклятия?
Кудринский пододвинул кресло и сел совсем близко к Воробьевой.
– Ну, будем говорить, признавайтесь, что такое случилось? – воскликнул он. – Какое у вас горе?…
Марья Егоровна хотела, было, начать с главного – преступления отца, но не хватило на это силы воли.
– Я – нищая, – тихо-тихо промолвила она, – совсем нищая.
– Как это так?
– Так, сейчас ушел банкир и, как я поняла, душеприказчик моего отца.
Воробьева довольно несвязно рассказала Алексею Николаевичу о разорении отца. Тот слушал ее внимательно и вдруг весело рассмеялся.
– Так у вас теперь, – потирая руки, спросил он, – миллионов нет?
– Даже рублей мало…
– Тем лучше! Прекрасно, превосходно!
Молодая девушка удивилась.
– Чему вы радуетесь? – спросила она.
– За себя, родная моя, радуюсь за себя… Именно, кому горе, кому радость!
– Какая же у вас радость?
– Скажу, скажу… Позволите? Сердиться не будете? – заглядывал Кудринский в лицо Воробьевой.
Та глядела на него, и все более и более ею овладевало удивление.
– Так вы только о деньгах-то и плакали? – еще ближе склонился к ней Алексей Николаевич.
– О том, что у вас нет миллионов? Ах вы, деточка моя бедненькая, ах вы, прелесть моя неразумная. Да судьбу благодарить, быть может, нужно, радоваться… Да полно же! Ну, улыбнитесь, рассмейтесь! Агу, агу, агушеньки! Бука, бука!
Алексей Николаевич легонько притронулся, как притрагиваются нежные матери или няньки, желая успокоить плачущее дитя, к подбородку Марьи Егоровны.
Та, действительно, улыбнулась.
– Ну вот, мы, наконец, и рассмеялись, – прежним тоном продолжал Кудринский, – солнышко из-за туч проглянуло, ненастье миновало, ясный денек теперь будет… Теперь шутки в сторону… Неужели вы, родная моя, только потому и плакали, что наследство ваше оказалось мифом?
Голос Кудринского так и лился в душу Марьи Егоровны. Под влиянием его чарующих звуков она вновь воскресала душою. Недавний ужас быстро исчез, снова явилась надежда, что, быть может, все обойдется благополучно, а роковое объяснение как-нибудь удастся отсрочить.
Алексей Николаевич видел, какое впечатление производят его слова на молодую девушку.
– Откуда же вы все это узнали? – опять заговорил он. – Вот вы сказали, что явился банкир вашего батюшки, но мало ли кто может явиться и бог знает чего наговорить!
– Нет, этот человек говорил правду, я не могу сомневаться в его словах.
– Правду? Но, прежде всего, кто он, как его имя? Вы полюбопытствовали узнать это?
– Морлей, Морлей из Лондона… Вот он оставил мне свою карточку.
– Гм, – причмокнул Алексей Николаевич, – в Лондоне, я знаю, есть такой банкир.
– Потом он мне показывал какие-то бумаги, документы, копии…
– Вот это важно. Вы что же, просмотрели их?… Оставили у себя?
– Нет. Ах, Алексей Николаевич, разве мне до того было?
– Верю, дорогая, где уж тут!… Знаете что? Если только вы мне позволите, я съезжу к этому Морлею, посмотрю, что он за человек, копии эти и документы спрошу у него, позволите?
– Алексей Николаевич! Как не грех вам спрашивать меня… Ведь вы один у меня.
Внезапная решимость вдруг овладела ею. Момент показался ей вполне удобным для объяснения, которого она так страшилась. Она воспользовалась тем, что собеседник ее смолк, и голосом, дрожащим от нового приступа волнения, произнесла:
– Я не о наследстве и плакала… Я ведь тоже никогда не видала много денег…
– О чем же тогда?
Слезы опять брызнули из глаз девушки.
– Марья Егоровна, – уже строго заговорил Кудринский, – прошу вас, успокойтесь и перестаньте, я пришел к вам с серьезным делом, уверяю вас… Пока вы не успокоитесь, я не могу говорить.
Воробьева, уже протянувшая руку к конверту с исповедью отца, обрадовалась возможности отсрочить объяснение и, поспешно отерев слезы, произнесла:
– Говорите, я слушаю!…
– Вот вы и паинька у меня, – засмеялся Кудринский. – У меня был гость… И знаете кто? Кобылкин.
– Этот… этот… который у меня был?
– Тот самый. Я сперва почувствовал себя обиженным таким визитом… Подобные визитеры, право, куда как не по сердцу честным людям… Невольно думается, что вот-вот такой субъект сейчас так и забрызгает вас со всех сторон невозможною грязью… Ведь у этих господ всегда большой ее запас… Так, видите, может быть, я и не прав был, да и скоро оказалось, что, действительно, был не прав, но я принял его очень нелюбезно… Достаточно сказать, что я даже и руки его не принял… никак не мог заставить себя сделать это…
– Зачем же он к вам приходил? – спросила Воробьева.
– А вот сейчас! Итак, я принял его очень недружелюбно. Он, как оказалось, действительно, явился ко мне за справками обо мне самом!
– Как! – воскликнула Марья Егоровна, – о вас!
– Да, подите же! Я был на Иматре несколько месяцев тому назад, там что-то случилось, труп чей-то водопад выбросил… Финская полиция заподозрила, кто ее знает, почему – что погиб я… Вот и полетели запросы да справки…
– Но вы живы… Я ничего не понимаю…
– Я тоже, да и Кобылкин этот в точно таком же положении… Впрочем, дело не в том. В конце нашей беседы я должен был совершенно изменить свое мнение о Кобылкине. Это – милый, обязательный человек. Ведь он мне сделал намек еще более прозрачный, чем тогда вам.
– Какой намек! О чем?
Кудринский нагнулся к Марье Егоровне и торжественным шепотом сказал:
– Я к вам сейчас явился по просьбе этого Кобылкина… Помните, что вы говорили о мести? Вы сказали, что если только дорогой наш Егор Павлович погиб не от естественных причин, а стал жертвой злодеяния, то вы решили отомстить за него… Помните?