Слегка уплощенный прямой нос с мясистыми крыльями и широкий рот с толстыми, выдвинутыми вперед, но крепкими, энергично очерченными губами сообщали всему лицу Тимура выражение непреклонной воли и жестокой властности. Небольшие уши, прижатые к голове, сразу же вызывали в памяти тигра, готового броситься на свою жертву.
Тимур носил длинные усы каштанового цвета, по-монгольски спущенные вниз, и небольшую клиновидную рыжую бороду с сильной проседью.
Что-то властно манящее, неодолимо притягательное и в то же время отталкивающее виделось Хафизи в этом лице сурового воина, мудрого дипломата и хладнокровного истребителя целых народов.
Снова в зал ворвался порыв ветра, шелковые кисти закачались сильнее. В глазах Тимура сверкнули веселые огоньки. Припадая на согнутую в колене правую ногу, он подошел к окну.
— Буря веселит мое сердце. Мы братья с ней, — произнес он как бы про себя и обратился к Хафизи. — Доволен ли ты был днями, проведенными здесь, не испытывал ли в чем нужды?
— О нет, великий Тимур!
— Как далеко подвинулся твой труд с помощью аллаха?
— Он почти закончен, великий эмир.
— Ты радуешь мое старое сердце. Сегодня же я хочу послушать, что сказал ты потомкам о великом Тимуре.
Хафизи поклонился. Зал стал заполняться придворными. Рабы быстро разостлали на полу шелковые матрацы и подушки. В центре, полулежа, поместился Тимур и подал знак рассаживаться.
В это время появились слуги: они волочили на огромных круглых золоченых кожах горы дымящегося мяса и оставляли их прямо на каменном полу. За ними следовали резатели в кожаных фартуках и нарукавниках. Они ловко принялись разрезать жареные лошадиные окорока и туши баранов. Разрезанное мясо клали на золотые и серебряные блюда и в фарфоровые чаши. Затем в специальных вазах был принесен бульон. В присутствии Тимура в нем растворили соль и полили, как соусом, мясо на блюдах. Наконец положили сверху тонкие хлебные лепешки, сложенные вчетверо.
Начался ужин. Ели много, но гости не могли управиться и с десятой частью подаваемых блюд. На смену конине и баранине пришла печеная солонина, сосиски из молочного жеребенка, потом блюда из риса. Рабы обносили гостей огромными кубками с вином, при этом каждый был обязан выпить его до дна, сколько бы раз кубок ни наполнялся. Сам Тимур сделал несколько глотков, но затем знаком указал, чтобы больше вина ему не наливали. На десерт подали дыни, виноград, персики и прохладный кумыс с сахаром в золотых пиалах.
Гости захмелели. Заметив это, Тимур милостиво отпустил их, оставив только Хафизи. В зале воцарилась тишина. За стеной дворца продолжала бесноваться буря. Становилось прохладно. Рабы бесшумно разожгли огонь в особом очаге, напоминавшем камин; ветви джерганака и поленья арчи весело потрескивали в нем. Старый воин перебрался поближе к огню. Рабы удобно устроили его на подушках так, чтобы огонь согревал больную ногу Железного хромца, и вышли. У очага остался лишь раб-подросток присматривать за огнем. Хафизи приготовился читать, положив рукопись на специальную подставку для книг.
— Да будет тебе известно, Хафизи, — сказал Тимур, — что я готовлюсь к новому походу на Китай. Сюда я прибыл, дабы отдохнуть перед великим походом и собраться с мыслями. Возможно, твой труд послужит мне добрым советником. Если ты написал его правдиво, он напомнит мне об ошибках, совершенных мной в прежние времена. Прежние же свои ошибки полезно вспомнить, приступая к новому замыслу. Читай же, Хафизи.
И Хафизи начал читать. Время летело быстро. Оно давно перешло за полночь, давно во дворце гости, слуги и рабы спали мертвым сном. Бодрствовали лишь часовые. Много раз подкладывал дрова в очаг подросток раб, а Тимур и не думал прерывать чтения. Хафизи страшно устал, голос его охрип, но Тимур не замечал этого. Он с жадностью слушал каждое слово летописца, мысли его витали где-то далеко; перед ним, ярко и правдиво изображенная, проносилась вся его жизнь, бесчисленные эпизоды, тщательно отобранные и приведенные в стройную систему искусной рукой молодого историка. Но чем дальше слушал Тимур, тем суровее становилось его лицо, тем глубже залегали морщины на широком лбу. И лишь когда забрезжил ненастный осенний рассвет, а смертельно усталый Хафизи хриплым шепотом дочитывал последние страницы, Тимур остановил его. Он бодро, словно юноша, поднялся со своего ложа и долго расхаживал прихрамывая по залу, опустив голову и скрестив на груди руки. Наконец он сказал: