Я тебя люблю.
Сдерживаемые днями слезы подступают и начинают глупо и безудержно литься, пока просто не всхлипываю на полу. Я кладу ожерелье на место в коробочку и задвигаю ее подальше, в такую же недосягаемость, как и парень, который положил ее сюда. Это должно быть подарок на Рождество, наверно он купил его в тот последний вечер и спрятал под моей подушкой, а в какой-то момент ужасных последствий тот, вероятно, каким-то образом завалился между матрасом и стеной и остался незамеченным.
До сего дня.
Что очень иронично, ведь он найден сейчас, когда все, что он олицетворяет, находится гораздо дальше, чем когда-либо.
От сигнала стиральной машины о завершении цикла у меня чуть не случается сердечный приступ, я встаю на ноги и вытираю глаза платком, обрадовавшись, что могу заняться чем-то, а не сидеть здесь и оплакивать свою глупость.
Переложив влажные вещи в сушилку, заправляю очередную загрузку, после чего сажусь за барную стойку и таращусь на свою комнату, словно это зёв темной, пугающей пещеры.
Бедняжка Кросби. Всегда так усердно трудится, чтобы представить миру идеальный, сильный образ. Тренировки, учеба, милые жесты, которые никто не видел, потому что я настаивала хранить наши отношения в секрете. Он получает так много внимания, изображая человека, за которого его принимают люди, но тот парень на пивных вечеринках и стене туалета вовсе не настоящий Кросби. Это человек, скрывающийся за всеми этими представлениями, парень, который очень старательно работает, не сбавляя оборотов, вот он какой.
Я же, напротив, так старалась, чтобы меня заметили, что позволила себе забросить все прочее. Учиться, быть ответственной, честной, доброй. Я не училась, была арестована. Лгала Келлану и Кросби, перестала дружить с Марселой, потому что мне нужен был козел отпущения, чтобы оправдать прошлогоднюю глупость. Все мои действия были нацелены на создание нелепого, фальшивого образа либо тусовщицы, либо прилежной домоседки, но я никогда не находила времени упрочить свои тылы, сформировать в себе человека надежного и крепкого. А что в итоге? Один человек наконец заметил меня, увидел за фасадом настоящую меня, и я ему все равно понравилась. Задолго до того, как мне хватило мозгов это осознать.
Я размышляю о Нэйте, который в прошлом году отправлял Марселе те подарки, о ее не таком уж тайном поклоннике. Думаю о всех тех разах, когда ему приходилась слышать от нас о наших похождениях в выходные, всех тех разах, когда ему, должно быть, хотелось быть участником тех историй, быть тем самым парнем. Но тем не менее он любил ее, поддерживал и восхищался. Пока не достиг предела. А потом в последние месяцы они стали обмениваться незаметными взглядами, приводить не-особо-значимых других, когда в действительности все заключалось в несказанных словах, несовершенных поступках, которые, однако, были весьма красноречивы.
Я думаю о своих родителях, проживающих в разных частях дома, их совместной и при этом раздельной жизни. Они настаивают на том, чтобы демонстрировать единый фронт ради моего блага, но от этого никто не в выигрыше. Стоит мне отвернуться, они продолжают ненавидеть друг друга, их застарелое и излишнее презрение должно было давным-давно закончиться.
Мы можем кричать, драться, плакать и игнорировать, но по-настоящему нас раскрывают вещи, которые мы делаем, когда думаем, что нас никто не видит. Что ж, с меня довольно. Больше никаких неразберих и лжи.
Начиная с сегодняшнего дня.
* * *
Снег хрустит под шинами, когда мы заезжаем в грязноватое автобусное депо в Грейсоне, штат Вашингтон, и я вижу родителей, дерущихся за главенство в небольшой толпе, которая собралась за дверьми терминала. В своей типичной манере они оба одеты в неоновые цвета, чтобы постараться выделиться на фоне остальных: мама в розовом, а папа – в желтом. Я уверена, что помню эти куртки с злосчастной лыжной поездки, когда мне было шесть лет. В любом случае они эффектные: в автобусе ни осталось человека, который бы их не заметил.
– Привет! – восклицает мама, заключая меня в объятия, стоит мне зайти в терминал.