Выбрать главу

Софья Ковыль

Под яблоней зарыто то, что мешает

Он напряженно-долго шел, сосредоточенно-медленно — и плоско-голубая лента неба прокручивалась за окном. Она была выше его головы, выше чьей-угодно-головы. И что-то огромное и рыжее вне этой ленты заливало столы, стеллажи, книги, длинно-пятнистые листья фикусов тягучим светом. Мальчик втянул носом обжигающую светопыль — Солнце дышало восторгом. Сегодня дышало. Так хотелось дышать им и вместе с ним, хотелось, чтобы сжиженный свет смешался с кровью… Но — нельзя, невозможно. Не так.

С тихим щелчком сустава вытянул руку — надавил на корешок книги — тот отделился хрустом и песком повторного клея. Но отделился не до конца. Мальчик потянул чуть нежнее и взял книгу: ребро пальца — вниз по стопке страниц, еще пара листов… После — отогнуть ногтем до заметки, до росчерка ногтя, поставленного здесь, им… Мальчик сам его поставил, но раньше. И он хорошо знал маршрут. Он хорошо знал, во что упрется в конце: черные буквы по желто-пряной странице:“Уже кончался день, а они все шли и не замечали ни времени, ни дороги”, потом — и что-то горело, и что-то сгорало, и разбавлялось жидким воздухом вечера…

Чудесные страницы. Но — страницы-для-всех. Для каждого, кто придет сюда — слова, готовые отдать и отдаться. Ему это было так противно! Так привычно.

— Мое, — беззвучно выжевали тонко-опушенные губы, натянули на десна это сладкое, правильное слово: “мое”. Теперь — мое! И ничье, ничье больше…

Его грязно-коричневые пальцы пахли больницей и стиркой: мальчик впечатал их в бумагу, с усилием, с желанием. Строки поддавались, отошли от страницы нитями целлюлозы и краской — вошли под ногти, в поры, в пальцы…

Страница вдруг стала пуста, без слов. Взамен их — лишь неровные борозды.

***

Над яблоней было небо: мутно-серое, оно ссыпалось вниз туманом и дождем. Такое прохладное, такое приятное небо. Под яблоней была трава: мягко-блеклая, она вытягивала тепло из остывавшей земли… Мальчику было хорошо лежать там, под яблоней. И перед ним, у мягкого пятна сгнившего яблока, лежали слова из двух чернил, синих и черных:

“Встретимся сегодня? — Зачем? — Гулять…” Нет, “гулять” — зачеркнуто. Другое:

“Я отдам тебе что-то. — Я не возьму. — Возьмешь. Нельзя не взять. — Не приду. — Нет, придешь. Вечером, под яблоней. — Может. Только быстро”. “Быстро” — слово впитало влагу и растеклось пятном с темными иглистыми краями… Вот и хорошо: ему не нравилось это слово. Он втянул ноздрями горький кофейный запах — значит, где-то что-то жгли. Вдохнул глубже, запоминая.

Под чьими-то мягко-легкими ногами хлюпали мокрые листья, за этими ногами тянулась мокрая земля. От них расходился плотно-тихий, плотно-ритмичный, пусть и слабый, гул… Значит, под землей качало воду восприимчивое к этим ногам сердце.

Рядом с его коротко-бритой головой ноги остановились: носки, блеклые кроссовки, тонкие подтеки земли-грязи. Удовольствие от встречи, долгожданной встречи скомкало щеки и растянуло его рот — и мальчик сел:

— Все-таки пришла. Это хорошо, — поднял взгляд: щиколотки, упруго-ровные тяжи икр, бедра. На всем: кожа из гусиной ряби и тонких вен. Выше — тень, тяжёлая юбка.

Она отошла от него на шаг, сказала простуженно:

— Сейчас уже нельзя лежать на земле.

— Клещи?

— Холод.

— Это не так. А если и так, то не страшно.

Мальчик поставил руку между травой и листьями, под ней что-то хрустнуло: такая ерунда.

Он улыбнулся шире:

— Как здорово, что ты пришла. Ну, давай, садись сюда, здесь так хорошо… спокойно сидеть.

Он потянул к ней руки, — руки из счастья и шершавой красной аллергии, — взял ее руки. Сжал. Она не возражала. Тогда — потянул вниз: ноги девочки сложились в коленях, упали на землю. Земля ответила этим ногам частой живой пульсацией: конечно, не могла ответить ничем иным.

Она сжала брови, спрятав их за дужками очков:

— Эй, ну зачем ты так делаешь! Вся из-за тебя теперь в земле, в листьях… Дурак ты. И отдай мне мои руки, — она потянула их к себе, но он не отпустил.

— Зачем отдать? Мне нравятся твои руки, мне нравишься ты… И ведь этого хотят люди: всегда брать и всегда отдавать. Брать и отдавать, брать и отдавать, брать, брать!.. — он перехватил руки выше, за запястьями, — и потом отдать что-то другое. Не то чтобы взамен: просто отдать.

Земля под их ногами отвечала эхом: “брать, брать, отдать”… Он разжал пальцы: ее руки отстранились, легли поверх джинсы юбки. Ее глаза — в его, через линзы и воздух, полный осени и шелеста:

— Ты говоришь очень странные вещи. Слушай, мне нравится видеться с тобой, но… — “но ты пугаешь меня, ты пропитан угрозой и стыдом от кожи до самых костей”: то, что хотела сказать. То, что не могла сказать.