— И тем не менее, — упрямо стояла на своем Галина, — они здесь другие.
— А в чем они другие? Места в общественном транспорте не уступают женщинам, или в чем? Другие! — издевательски повторила Ольга. — Вот встречает наш человек какого-нибудь иностранца, и они не совпадают характерами. И сразу же наш человек начинает быть настороженным: «А почему мы не совпадаем характерами? Да еще иностранец не на моем языке говорит, явно что-то совсем не то!» И уж конечно, самый удобный ответ — вот он, на подносе уже принесен и давно нас ждет-дожидается: потому что мы «другие». Самая популярная фраза, которую я слышу от русских за границей: «Не нравятся мне эти иностранцы, не знаю чем, но они отличаются от нас, мы совсем другие». Да чем же мы другие, господь с вами?
— Ну а что же ты-то с русским живешь? — Галина была непреклонна.
— Это совсем другое дело! — безапелляционно заявила Ольга.
— Ну как же, — я постарался изобразить на лице полуулыбку, — все мы четверо выбрали себе близких нам по менталитету людей. А близки мы в силу нашего языка. Но мне кажется, что банально новые знакомства с людьми других культур, международная карьера, все это обогащает. Несправедливо говорить, что все одно и то же.
— Ах, да разве не все равно? — нетерпеливо спросила Галина. — Мы уже приехали, уже получаем какой-то опыт. Не бессмысленно ли говорить, хорош он или плох, обогащает или нет? Только воздух сотрясаем. Ну разве что-то изменится?
— Ну что ж, — прохихикал Эдвард, — мы же тут четверо русских собрались выпивать, как же нам не разрешить все мировые вопросы? Иначе и не годится. Этому вопросу уже сотни лет. Знаете, — вдруг вспомнил он, — у Достоевского в одной из статей есть такая теория — о европейце как о стертом пятиалтынном, в котором видно, что серебро, а ни клейма, ни года не разберешь. Вот и в европейце. Сейчас отличишь француза от немца, кроме как по языку? Так что мы занимаемся той же проблемой, только в современном контексте. Мы чеканим стертые пятиалтынные из себя, да из других. Национальность появляется там, где люди спокон веку жили никуда не уезжая, поколениями. Так родились обычаи, традиции, культура. Теперь стало модным ездить по всему миру, жуть как много все мотаются туда-сюда! Мы говорим: надо знать и впитывать другие культуры. А делая это, проникая туда, изучая, мы разрушаем, разводняем их и свою заодно, потому что слишком много «впитываем» и перестаем быть ее носителями.
— А по-моему, это замечательно, что мы станем стертыми пятиалтынными, — возразил я, — не будет национальностей. Мы не станем видеть француза, русского, украинца — будем видеть только человека, и видеть объективно. Не станет клише. Самая большая ценность в нас — это мы сами, наша личность. Я же не говорю, например, с Олей как с украинкой! Я говорю с тобой как с человеком, прежде всего. Мы же не имеем никакого отношения к тому, что было до нас. И это постоянно: где ты видел, чтобы писатели писали романы о народах? Всегда в рассмотрении самое ценное — личность.
— Видела — учебник истории за пятый класс, — вмешалась Ольга. — То есть ты считаешь, что надо сидеть дома? «Где родился, там и пригодился»? — обратилась она к Эдварду.
— Конечно.
— А что же ты тогда здесь делаешь? Почему на работе пишешь о доме, а сам отсиживаешься в Европе?
— А ты думаешь, кто-то мне будет верить дома? Каждый скажет на любой материал, что я, мол, куплен с потрохами, так как работал на Западе.
— То есть лучше отсидеться в безопасности, чем отвергнуть ложные обвинения в продажности?
— Мне уже поздно. Надо было сразу дома оставаться. А теперь я больше принесу пользы здесь.
— То есть ты отказываешься от борьбы? — ехидно спросил я.
— Нет.
— Не понимаю тогда совсем. Ты говоришь, что надо жить дома. При этом ты живешь в Париже. Ты говоришь, что тебе никто не поверит, но ты пишешь.
— Нет, ну вот что вы ко мне привязались, — в отчаянии раздражился Эдвард, — я делаю то, что считаю нужным, таким образом, который считаю лучше. Вопрос местожительства — важный, но совсем не главный. Можно и дома, и здесь сидеть. Вопрос опыта важнее.
Мы выпили и за опыт и снова налили.
— Так вот, если вернуться к вопросу Галины, — увлекся Эдвард, — насчет того, что приехать в другую страну — это опыт, он делает нас глубже и все прочее. Ты, конечно, права в теории… Да, в теории ты права, но на деле этот опыт на пользу нашим не идет. Воспринять мы его не можем, потому что скука кругом.
— Скука? — удивилась Галина.
— Ну да, все совершенно одинаковые. Соотечественники в Париже делятся на практиков и трагиков, — начал свою идею Эдвард. Я слыхал ее уже — он ее часто упоминал, а уж Ольга, наверное, совершенно от нее устала. Поэтому сейчас он больше обращался к Галине.