— Ты чего? — кивнул он, пытаясь заглянуть в глаза.
Она что-то ответила, но я не разобрал. Эдвард снова положил руку Ольге на спину и вздохнул. В этом вздохе, в Эдвардовой жалости и немедленном, безусловном и всепоглощающем участии было для меня нечто умилительное, захватывающее душу. В такой позе его фигура казалась раза в два больше Ольгиной, но она роднила их обоих, и были не Эдвард и Ольга, а просто два существа, которые ведут такую разнообразную, но, в сущности, такую одинокую жизнь.
Они простояли несколько минут. Я не слышал их разговоров и только по движению спины, плеч и покачиваниям догадывался, что идет беседа. Мне вдруг стало совестно за то, что я все это смотрю, и одновременно за то, что я даже не пытался этого не видеть. Я улучил момент и тихонько вышел из своего укрытия и из кухни, так и оставшись незамеченным.
Сен-Жермен-де-Пре
Ольга открыла мне дверь, она уже выпила и томно улыбалась мне.
— Привет, — протяжно сказала она, — ты пришел все-таки, я очень рада.
Меня жутко раздражала ее манера растягивать ударные гласные в словах. Ее неторопливый южный говорок придавал речи вальяжность и томность, я всегда считал это напускным.
Ольгины движения были всегда такими же расслабленными, как и ее голос. Когда она говорила с кем-то, то стояла к собеседнику почти вплотную, иногда теребя пуговицу на его рубашке или тесемку на платье. Ольга подпускала к себе любого, словно бы не прячась и не боясь, принимала в мягкие бархатные объятия. У нее было округлое мягкое лицо, глаза с хитринкой с вечным прищуром и стрижка «под мальчика». Полные покатые плечи сияли свежим загаром. Она была несравненно красива!
По совести говоря, я всегда терпеть не мог Ольгу. Она была из тех украинок, которые кичились своим украинством, словно это их главное достижение в жизни. Иногда так оно и бывало. Ольга к последним не относилась, но по-русски говорила с большой неохотой, хотя прекрасно его знала. Это не мешало ей посреди речи защелкать пальцами, как бы припоминая забытое, и спросить, как будет по-русски какое-то банальное словцо, вроде «запад».
Помню, как-то раз Ольга заявила мне, что в украинском месяцы называются не как в русском, с таким видом, будто она сама утверждала новые названия.
— Конечно, — отвечал я, — в русском они тоже заимствованные.
— Сичень, лютый, березень, квитень… — запальчиво начала перечислять она, очевидно не слушая меня.
— Прекрасно, но это все и польские названия…
Для нее это была красная тряпка, а мне хотелось ее позлить.
— А березень? А березень? — почти истерично приставала она. Ее глаза горели недобрым, почти ненавидящим огнем.
— Ну, березень есть еще в белорусском, тут я согласен, — я примирительно поднял руки ладонями к ней, — только не переживай, я тебя умоляю!
— А, — победно протянула она, возвращаясь в свое обычное вальяжное состояние.
Ее ревность Эдварда ко всем подряд, прижимистость и вечная ухмылочка на лице производили на меня впечатление отталкивающее.
В отличие от Эдварда Ольга пила удивительно много. За вечер — вдвое больше, чем я. При этом уже в полубездвижном состоянии могла ни с того ни с сего начать аргументированно и здраво рассуждать о книгах, в основном нелестно. Ее любимым выражением в такие минуты было «седомудый графоман». В эту категорию входили самые разные авторы, как философские, так и литературные: Кант, Шопенгауэр, Гессе, Гофман («эти немецкие маразматики»), Гюго, Бердяев, Камю («совершенно невменяемые») и многие другие — все ложились под нож. Зато восхвалялись Сартр, Борис Виан, Кафка. Причем, что было свойственно Ольге, все эти убеждения не зиждились ни на каких идейных симпатиях или антипатиях. Она удивительно четко разбиралась во всяческих философских и политических «-измах», но при этом сама ни один «-изм» не исповедовала. По ее собственным словам, она верила «в свою голову, юбку и каблук». Мне кажется, те ее литературные пристрастия, которые она обнаружила для меня, были скорее связаны с какими-то воспоминаниями. Вернее всего, воспоминаниями о тех периодах, когда она читала эти книги.
Ее язык был всегда зол, едок и меток, как змея. Я не мог тягаться в спорах с ней, тем более что чаще всего даже не слыхивал о большинстве авторов, которых она упоминала. Когда я пытался указать ей на нестыковки в ее словах, то Ольга немедленно окидывала меня разящим, полным призрения взглядом и после уничижительно восклицала:
— Не будь быдлом!
После этой фразы я пытался что-то возразить, но она не давала мне сказать.
— Э… э… — как бы заикаясь, передразнивала она.