А вот если бы, вначале, я не сказал сдуру, что люблю свободные отношения, то, может, мы и были бы вместе какое-то время, подумал я. И пошло дело: мое самолюбие стало под лупой рассматривать каждый наш день, проведенный вместе, ища там причины того, почему этого не случилось. Этих причин нашлось много: вот тут надо было положить руку ей на плечо, вот тут надо было посмотреть в глаза, а там — перевести разговор в более интимное русло…
Я все думал об этих причинах, пока шел до станции, растравляя самолюбие и наслаждаясь увиденным мною «падением» человека от искренних идеалов до грубого мещанства.
Потом я принялся перебирать наше общение и понял, что я не очень-то бы отличался от остальных ее патлатых ухажеров. Они, по крайней мере, были искренними, у них были общие интересы. А у меня? В Майе меня привлекала только ее искренность, которой не было во мне, ее теплые и мягкие полноватые руки и складка на бицепсе когда она чуть сгибала их. Разве принес бы я ей больше счастья, чем ребята с напульсниками? Разве я бы мог противопоставить что-то ее грациозному внутреннему миру? Да ни за что в жизни!
Я повернул на широкий проспект и понял, что никаких особенных причин не было. Просто Майя была искренней, а я — нет. Под влиянием той же искренности она и выходила замуж. Она любит его потому, что видит отражение своей прямоты и нравственной чистоты в его глазах.
Так думал я, шагая до вокзала. На душе было нехорошо: не того совсем я ждал от этой встречи.
Монсо
Сон окутал мои плечи. Последнее время я невероятно уставал на практике, а тут еще приезд Майи, ее рассказ, ее мысли и те выводы, которые я поспешил сделать, — смешались в моей голове. Они добавились к бесконечному набору лиц, улиц, случаев, что крутились у меня в голове все это время. Я чувствовал, как Париж выматывает меня. Он как будто истончался. Я уснул.
Я видел, как Майя возвращается в Германию. Как в поезде ею владеют неприятные мысли. Как она едет от вокзала домой, как заходит в квартиру. Я увидел и Владимира: он как будто был мною, только чуть-чуть постарше, черты лица порезче, голос пониже. Они с Владимиром принялись ужинать. Майя, как обычно в вечерний час, особенно остро чувствовала, что она-то, в отличие от матери, сейчас не одна. И это было самым нестерпимым, ведь где-то далеко родному человеку становилось все хуже и хуже с каждым прожитым часом.
Эта проблема была постоянной болью. Я понял эту боль вдруг, в этой полудреме. О матери я слышал и раньше, Майя уехала в шестнадцать лет, оставив родителей в глухом городишке между степью и небом. Отец со скуки пил, мать устраивала скандалы. Сейчас Майя чувствовала, как вина разъедала ее спокойствие, как ежедневно ее мысли вращались вокруг только одной мысли: мама.
Я помнил, что еще в Петербурге Майе порой казалось, что было естественным уехать из умирающего города, что она как могла не забывала и заботилась о семье, постоянно приезжала на каникулы, как могла со всем вниманием следила за их жизнью.
То вдруг кляла себя за почти предательскую слабость, за то, как почти не слушала утомительные материны рассказы о своем однообразном быте, за то, что упустила отца: тот спился окончательно и умер. Этих мыслей было тем больше, чем хуже становилось матери. С годами что-то случилось с памятью, она переставала помнить людей, события, не ощущала разницы между реальностью и своим вымыслом. Чаще всего все было хорошо, но выпадали очень тяжелые дни. Поговорят они с дочерью по телефону минут двадцать, и вроде бы все в порядке, но вдруг упомянет давным-давно мертвую подругу или расскажет, как настоящую, историю, которую услыхала лет пять назад. Чудно и страшновато тогда делалось Майе. Мороз по коже пробегал от таких слов. Содрогнется Майя, распереживается, позвонит соседке материной. Благо та — добрая женщина, сходит проследит. А Майя положит трубку и заплачет. И поехать к ней нельзя — ведь неизвестно, надолго ли это все, и привезти мать невозможно — границы, да денег нет. А куда денешься? Люди придумали границы отгородиться от врагов, а получилось — отгораживают друг от друга частички людей. От границ все проблемы. И куда идти маленькому иностранному человеку?
Между тем, жизнь в Германии упорно не налаживалась. Все было внове, странно. Иногда так бывает с человеком — приедет он в другую страну, найдет себе там двух-трех друзей, с которыми может поговорить на своем языке, — и успокаивается, нового не ждет, а как уедут эти трое куда-то или сменят интересы — тут-то он один и остается и тогда волком будет выть, пока новых не найдет.