— Я получила отказ в зачислении в «Париж первый».
— Как, давно?
— Две недели тому.
— И ты мне не сказала?!
— Ну вот сейчас говорю, — раздраженно ответила Лея, — да и какая разница?
— Как какая разница? — остановился я в недоумении. — А что теперь делать? Я же тебе говорил, что надо было продумать эту возможность! Как вид будешь получать?
— Да ничего я не буду получать. Отстань. Что вы все, как сговорились! Будто свет клином сошелся на вашей проклятой Франции!
— А в другой не хочешь записаться, на следующий год попытаешься? — упрямо допытывался я.
Лея не удостоила меня ответом. Мы молча дошли до косогора и присели на землю.
Лея до смерти хотела попасть в «Париж первый» — университет, который считался одним из лучших по ее специальности. Несмотря на все мои уговоры предусмотреть «план отхода» на случай, если битва за место в нем будет проиграна, Лея отказывалась записаться еще в какой-нибудь университет или на курсы просто ради получения документов. Она была уверена, что все должно получиться.
— То есть ты уехать хочешь? — задал я глупый вопрос.
— Конечно. Здесь мне все отказали. Что, сидеть штаны просиживать? Я в России сейчас на любую, какую хочу, работу могу устроиться. Связей — полно!
— Но ты же всегда мечтала о Франции? Ты ведь только об этом и говорила! Зачем же надо было тогда сюда приезжать вообще?
— Ну, вот теперь не мечтаю, — опустила глаза Лея, — не мечтаю, понимаешь? Тут большая часть не едет домой потому, что их никто не ждет. А меня дома ждут, а здесь я никому не нужна.
Это последнее замечание было специально для меня. Я смотрел на океан, но почувствовал на себе ее взгляд. Обернулся к нему. Милые глазки, скажите мне — почему это опять со мной происходит? Почему всем мало просто любви, просто каждому человеку заботиться о соседе, не примешивая к этому чувству никакого собственничества? Милые глазки, разве вам мало меня сейчас? Почему вы хотите приковать меня к себе?
Разве не сказано, что любовь не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит? Разве не эти строки будоражат сознание каждого человека?
Я старался любить именно так. Я всегда стремился помочь, не жалел ни времени, ни сил. Мне казалось, что главное для каждого человека — чтобы рядом был кто-то, на кого можно положиться. Отчего же такая любовь никому не принесла счастья? Ни Майе, ни Галине, ни Лее? А Эдвард и Ольга, а Майя и Владимир, все — сущие собственники, были все по-своему счастливы. Как же так? В чем я ошибаюсь?
Мы утомительно долго молча целовались под каменным навесом полуразрушенного форта, просто потому, что больше нечего было делать. Опять пошел дождь. Он недовольно стучал по карим камням, оставляя разводы на уже успевших высохнуть дорожках. Ветер завывал. Допили остатки чая из термоса. Сфотографировались верхом на почерневшем от дождя «камне-похожем-на-слона», на фоне двухметрового каменного креста и рыбацких лодок.
Все это убило время до прибытия теплохода. Это был первый вечерний рейс обратно и поэтому на пристани собралась толпа желающих обменять билеты с более позднего. Пробившись сквозь нее, мы нашли уголок и поплыли. Лея вела себя, будто ничего не случилось, часто беззлобно ворчала на дождь или толпу.
Уже снова на суше мы залезли в теплый вагон и помчались домой. От скорости дождевые капли превращались в ручейки на мокром окне. Они спешили к океану, а не домой, словно хотели навсегда там остаться. Я тоже хотел. Потом было метро, несколько сот метров по бульвару и — все, ничего словно и не изменилось. Та же комната. Складень в углу. Было даже обидно возвращаться в совершенно неизменившееся пространство, словно оно не принадлежало мне больше.
Лея вышла из комнаты в туалет, а я, сделав два-три бесцельных шага из угла в угол, сам не понимая зачем, стал рассеянно перекладывать карандаши на Леином столе и ворошить бумаги. В них был безупречный порядок: всевозможные бумаги с любовью сложены в аккуратные стопочки дотошной рукой, распределены по важности и дате, маркеры, ручки, карандаши педантично уложены в ровные рядки, отдельно друг от друга. Я автоматически пальцами восстановил идеальное положение листков в каждой стопочке, а потом неудачно махнул рукой и верхний листок от ветра упал на пол: ничего особенного, просто счет за мобильный телефон, на плохой, почти газетной бумаге, пестрящий красным логотипом. Под ним я увидел другой лист: белый, плотный, в левом верхнем углу был изображен голубоватый купол Пантеона. Это было письмо: подтверждение о зачислении в «Париж первый».