С другой стороны, оставаться — значило снова какой-нибудь вуз, никому не нужная писанина, опять префектура, опять боязнь в самый ответственный момент потерять вид на жительство. Снова неопределенность — где жить, откуда брать деньги, снова новые знакомства, которые утомляют больше любой физической работы. Зачем мне это?
Чувственная сторона моей жизни всегда оканчивалась ничем, что с матерью, что потом с моими женщинами, так как от моей любви им не было ровным счетом никакой пользы — я боялся и не умел любить. Какая теперь будет польза Парижу от моей любви? А если я вернусь — то сколько я, быть может, смогу принести пользы, любя свою родину!
Дома все будет по-другому, там я смогу подолгу рассказывать каждому «всю правду» о чуждом образе жизни, плюсах и минусах, о встречах и расставаниях. Я принесу свой опыт, жизненный и профессиональный, свою энергию. Мне будут внимать, но надолго ли? Сумею ли я?
Было чудно вернуться обратно, увидеть жизнь моих однокашников, предсказуемую, без крутых поворотов, без искры, оказаться в вакууме — контакт со старыми друзьями потерян, а найдутся ли новые? Было чудно оставаться в Париже и идти в университет, словно вчерашний школьник, снова учить то, что я и так знаю, как будто не было последних пяти лет.
Что-то сломалось во мне за эти девять месяцев, и я, впервые за пять лет во Франции, устал. Пришли мысли о том, как устраивать жизнь на годы вперед. Вернешься в Россию — обратной дороги не будет уже никогда, я это понимал. Быт и работа затянут немедленно и безвозвратно. Разве можно разрешить эти мысли до завтра, когда меня попросят сделать выбор?
Я ехал в Париж на поезде и думал о том, ближе ли стали люди друг к другу? Сделали ли триста километров в час, которые может развить поезд, их хоть сколько-то роднее? Если я уеду обратно — не будет ли расстояние, отделяющее меня от моих друзей роковым, подобным Босфору, Гибралтару или Берингову проливу? Ведь они отделяют друг от друга не просто куски суши, они отделяют образ мыслей. Поймем ли мы друг друга, когда будем разделены? Трещины, прошедшие по стеклу от удара камня. Увижу ли я, куда они ушли, если буду одной из них, а не в центре удара?
И тут я вспомнил Галину, Лею, других знакомых — всех, кому по тем или иным причинам пришлось уехать. Ведь у них были ровно те же мысли! Как и я, они больше боялись возвращения, чем неизвестности и зыбкости заграничной жизни, в том числе и по этим причинам. Как я раньше их не понимал?!
В окно я видел, как поезд делает поворот, и мысли мои соскочили с этой дилеммы. Дым. Я принялся думать о том, что паровоз больше не извергает пламя, и нет дыма, который будоражил души в конце позапрошлого века. Тогда было понятно — дым, отлетающий в сторону от паровоза, — это и есть бесполезная жизнь, никчемные занятия, мелочные страсти. Но на что ее иначе потратить, кто скажет? И знаю ли я, если даже не могу решить, ехать ли мне или оставаться?
Вот теперь даже и паровозов нет, а жизнь так дымом и осталась, пока кто-то не начнет сумасшедшее дело — лепить из этого дыма что-то чуть более долговечное. Да и этот человек особенно не преуспеет.
Человеческие желания бесконечны. Тот, кто осознал то, что все они прейдут, что эмоции — положительные и отрицательные — прейдут, и что даже сам он непременно прейдет, — тот и обрел подлинную свободу и подлинное счастье. Мы цепляемся за наших друзей, за наши пожитки, за привычки и образ жизни, будто это что-то существенное. Мы прячемся под «юбками Марианны», потому что под ними уютнее, под ними наша молодость, под ними есть место для друзей, для вина и для счастья. Но еще чаще мы прячемся под этими юбками, потому что боимся. За юбками холод и ветер, а Марианна греет нас, изредка невзначай поддавая коленками под зад.
И то, и другое желание спрятаться идет оттого, что мы не понимаем, что все непостоянно. Иногда мы отдаем себе отчет в этом, но не реализуем. И вся проблема в том, что каждому человеку приходится понимать самостоятельно, как реализовать это непостоянство. Слова любого другого человека, рассказ о чужом опыте нисколько не помогут.
В том числе и мой рассказ.
Я вышел на перрон Северного вокзала. Невероятная легкость охватила меня в тот же миг, и я снова вспомнил невесомость парижских вечеров. Она позабылась в бесконечных переездах. Двадцать пять килограммов, которые я таскал за собой, осточертели, и хотелось покоя. Я стащил вниз чемодан и покатил к выходу. И тут мое сердце радостно забилось, плечи и грудь подались вверх на вдохе, а лицо расплылось в счастливой гримасе. Все мои сомнения остались в поезде: теперь я точно знал, что сделаю правильный выбор.