– Бедный парень… – В голосе Пьера ле Галля послышалось искреннее сострадание. – Сразу видно, что ты не привык к подобным вещам так, как я. В молодости я был любителем прошвырнуться по кабакам и поэтому не раз имел возможность познакомиться с «игрушками» командира батареи. Ах! Его обращение трудно назвать нежным… За малейшую провинность – бац! – и в железо или шесть часов кряду несешь вахту впередсмотрящего привязанный к «вороньему гнезду»… И это не мешало нашему старому вояке готовить отличных матросов. Видишь ли, сынок, тебе следует терпеливо сносить боль. Наше счастье, что этому проклятому безбожнику не пришло в голову посадить нас в разные каюты, и мы можем нести трудную вахту вдвоем.
Пока шла эта тихая беседа, рассвело. Слабый бледный свет, проникающий в каюту через иллюминатор, позволил обоим друзьям увидеть, как выглядят их путы. Да, они были обездвижены, но не с помощью железных оков, а с помощью крепких швартовых канатов, которые хотя и были не такими тяжелыми, как кандалы, все равно пресекали в корне любую робкую попытку мятежа.
Вскоре наступил час обеда, и заключенные уже начали гадать, собираются их кормить или нет, когда дверь каюты распахнулась и на пороге возник маленький китаец с огромным солдатским котелком, наполненным рисом, в котором плавали кусочки сомнительного вида, судя по всему мяса.
– Надо же, – воскликнул Фрике, – котелок. Это явление жителя Поднебесной с отвратительной жратвой заставило меня вспомнить мое первое приключение с доктором Ламперрьером на берегах Огове:[18] тогда местные черномазые людоеды засунули нас в клетку для откорма скота, чтобы впоследствии съесть.
– А ну молчать! – раздался резкий окрик на английском. В дверном проеме маячила фигура американского матроса, вооруженного полукопьем.
– Ты только взгляни! – тихо прошептал Пьер ле Галль, – часовой. Вот чума, капитан оказывает нам честь, держа под строжайшим арестом!
Китайчонок, дрожа от страха, сделал несколько шагов вперед, запустил ложку в котелок с варевом, а затем поднес ее к бородатому лицу старого матроса.
– Это еще что такое! Да он издевается над нами, этот распроклятый язычник! Он поручил меня заботам кормилицы, меня, Пьера ле Галля, родившегося в Конке, бывшего старшего матроса, канонира «Молнии», рулевого с патентом, который в жизни не знал другой соски, кроме доброй бутыли с самогоном после удачного маневра, и который в течение тридцати лет распивал вино с баталером.[19]
Китаец, сразу же поверивший в решительный отказ бретонца, предложил ложку Фрике, и молодой парижанин, преодолевая отвращение, неохотно проглотил ее содержимое. Житель Поднебесной методично зачерпывал еду и механически подносил ложку ко рту француза до тех пор, пока Фрике знаком не показал, что уже наелся.
Вновь наступила очередь бретонца.
– Давайте, ешьте, – прошептал китаец с комическим смирением, – так надо… давайте же.
После этой не слишком разнообразной, но достаточно оригинальной трапезы китаец уже собирался уходить, когда Пьер ле Галль обратился к часовому на плохом английском.
– Эй! Матрос!
Мужчина, не говоря ни слова, сделал шаг в каюту.
– Послушайте, – продолжил пленник, – хотя вы и подрядились выполнять эту дрянную работу, вы все-таки моряк, а значит, знаете, что после жратвы и даже перед жратвой любой матрос не откажется от табака. Вы не могли бы отщипнуть немного от вашего свертка табачных листьев и дать мне хотя бы капельку.
Американец пожал плечами, сделал знак китайцу и вышел, так и не открыв рта.
– Животное! – проворчал канонир. – Мне не потребуется завязывать узелок на память, чтобы узнать тебя позже, и уж поверь, там посмотрим, какой танец я заставлю тебя сплясать. Ну, ладно, обойдемся без табака.
Прошло пятнадцать томительных дней, а положение обоих заключенных нисколько не изменилось, и страдания их становились все более невыносимыми. Единственной отдушиной для Пьера ле Галля стал «подарок» маленького китайца. Однажды часовой отвлекся, несколько утратил бдительность, и парнишка воспользовался случаем и бросил матросу пакетик табака.
Столь трепетное внимание, свидетельствовавшее о сострадании этого обездоленного малыша, глубоко взволновало достойного матроса.
– Бедный юнга, – шептал умиленный бретонец, – он влачит жизнь каторжника, удары палки сыплются на несчастное маленькое тельце, как частый град; с утра до вечера и с вечера до утра его жизнь похожа на ад, и все равно в его сердце нашлось место для доброго чувства. Его забота подняла мой дух. А это, поверь, немало. Я полагаю, ты также поймешь меня. Я всегда ценил намерения, именно намерения, а не поступки. В действительности, добрые намерения успокаивают мою душу, как будто бы после трех лет плавания я вернулся в Конке и снова вижу утесники дорогой Бретани.