Эти мысли терзают Аввакума сильнее физических мучений. «Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал».
Как добрались до Братского острога, велел воевода протопопа в тюрьму бросить. Холод, на обледенелом полу редкая солома, иногда приносят еду, а чаще — забудут. «Гной по всему телу, и вши, и мыши, и стужа, и есть хочется».
Семью поселили в двадцати верстах от Братска, и они едва не погибли от холода, голода, цинги — все съестные припасы и теплые вещи воевода отобрал.
Весной Пашков с казаками двинулся дальше к Байкалу. С большим трудом, три дня, перебирались через озеро, добрались до озера Иргень, начали строить острог; следующей весной поплыли по реке Ингоде. И здесь началось самое страшное: «Стало нечева есть; люди учали с голоду мереть и от работы в воде. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие — огонь да встряска, люди голодные; только начнут мучить человека — а он и умрет!.. И без битья насилу человек дышит, с весны по одному мешку солоду дано на десять человек на все лето, а все равно работай, работай, никуда на промысел не ходи; вербы бедной, в каши ущипать кто сбродит — и за то палкой по лбу: не ходи, мужик, умри на работе!.. Ох времени тому!»
От голода, непосильной работы казаки умирали десятками. У Аввакума умерли двое сыновей, родившихся в Сибири.
Через два года воевода решил вернуться к озеру Иргень. «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухличишко дал две клячки, а сам я и протопопица брели пеши, убивающиеся об лед… Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится…
— Долго ли муки сея, протопоп, будет?
— До самые до смерти, Марковна!
— Добро, Петрович, ино еще побредем».
Тем временем в Москве всесильный Никон отказался быть патриархом. Однажды надел на себя простую монашескую рясу и уехал в монастырь в Новом Иерусалиме — решил попугать царя. Дело в том, что властолюбивый и гордый патриарх давно уже тяготил Алексея Михайловича своими притязаниями быть таким же главой государства, как и сам царь. Никон был уверен, что его начнут уговаривать, приглашать обратно, но самодержец встретил весть об отъезде патриарха с облегчением. Несколько лет после этого не было в Москве патриарха. Главой церкви фактически стал сам царь.
Уехал Никон, и сразу же послан приказ вернуть Аввакума из ссылки; но велики расстояния, и царское повеление несколько лет ищет протопопа!
В Москве Аввакума встретили «как ангела божия». Милостив царь Алексей к возвращенному, Пашкова приказано за избиение Аввакума отставить от службы, самого протопопа поселили на монастырском дворе в Кремле, при встрече царь ему кланяется и просит благословения. Алексей Михайлович ищет примирения с вождем раскола.
Не только почестями окружен бывший ссыльный, велено вознаградить его. Царь «пожаловал, ко мне прислал десять рублев[2] денег, царица десять рублев же денег. Лукьян духовник десять рублев же, Родион десять рублев же, а дружище наше старое Феодор Ртищев, тот и шестьдесят рублев казначею своему велел мне в шапку сунуть; а про иных и нечего сказывать: всяк тащит да несет всячиною!»
Царь было пожелал сделать Аввакума своим духовником — это уж великая милость! — конечно, при условии, что тот примирится с церковью, да Аввакум отверг с насмешкою такое предложение.
Богатство и почет — после десяти с лишним лет страшной сибирской жизни во власти изверга-воеводы, когда каждый день мог оказаться последним. Теперь, казалось бы, можно успокоиться, закрыть кое на что глаза: ведь главного врага — Никона — уже нет в столице, а новшества его все равно вошли в церковный обиход, и царь вовсе не собирается их отменять — к чему упорствовать, снова рисковать судьбой своих ближних, тем более что даже многие из бывших соратников уже признали нововведения.