В своем «определении» синод провозгласил:
«Известный всему миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно пред всеми отрекся от церкви православной и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой…»
На календаре истории, однако, был не XVI век, а двадцатый. Прежде, в средних веках, всякую смелую, яркую, «соблазнительную» мысль, бьющую против церкви, назвали бы даром «от дьявола» и — на костер… Нынче же руки коротки, да приходится считаться и с духом времени; поэтому даже синод вынужден произнести — «данный ему от бога талант». Но вынужденную сдержанность в словах церковники компенсируют чисто инквизиторской ненавистью…
В тот же день, 24 февраля 1901 года, в Хамовнический переулок, где в это время жил Толстой, пошли сотни писем и телеграмм, явились толпы людей с цветами, стремясь выразить возмущение поступком синода и желая оказать поддержку Льву Николаевичу. Поток писем и людей не иссякал в течение многих месяцев. И если церковь надеялась своим отлучением вызвать озлобление против Толстого, то уже в первые же дни ей пришлось разочароваться в своих ожиданиях. А они ведь ждали, какова будет реакция: вдруг Россия отзовется слабо — и тогда бы в синоде приступили, конечно, к новым действиям…
Жена писателя Софья Андреевна записала в дневнике 6 марта:
«Бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адреса. До сих пор продолжаются эти изъявления сочувствия Льву Николаевичу и негодование на синод и митрополитов. Я написала в тот же день и разослала свое письмо Победоносцеву и митрополитам…»
В этом письме графиня Толстая пишет:
«Горестному негодованию моему нет предела. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой… Но с точки зрения той церкви, которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас…»
Кончается письмо так:
«И виновны в грешных отступлениях от церкви — не заблудшиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и, вместо любви, смирения и всепрощения, стали духовными палачами тех, кого вернее простит бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви — пастырей ее».
Любопытное время было на Руси: прежде многих неверующих, откровенных материалистов (Чернышевского, например) церковь «догадывалась» не предавать анафеме и просто приветствовала изъятие их полицией. Воздержались (хоть и с трудом) от публичных проклятий Герцену. Но вот полвека спустя, там, наверху, уже не могут остановиться — отлучают. И кого же? Революционера? Но все знали, что Толстой выступал против всякого насилия. Неверующего? Но Лев Николаевич едва ли не в каждой статье говорил о своей вере в бога, а ответ его жены — сильный, достойный, но тоже не в атеистическом духе написанный.
Нельзя не привести выдержек из еще одного яркого документа, направленного единомышленником Льва Николаевича И. К. Дитерихсом обер-прокурору синода Победоносцеву.
«Этим декретом о Толстом Вы лишний раз обнаружили присущие Вам и Вашему синклиту грубое, кощунственное отношение к идее христианства, ханжество и величайшее лицемерие, ибо ни для кого не тайна, что этим путем Вы хотели подорвать доверие народных масс к авторитетному слову Льва Толстого».
И наконец, ответил сам Толстой.
Говоря о постановлении синода об отлучении, Лев Николаевич пишет:
«Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам».
Затем писатель говорит, что сначала он посвятил несколько лет теоретическому и практическому исследованию церкви, перечитав все, что мог, об учении церкви, посещая все церковные службы. «И я убедился, — продолжает Толстой, — что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства». Далее Лев Николаевич разоблачает в своем письме церковные догматы, «отвергая непонятную троицу, басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы», и завершает свое письмо признанием, что весь смысл жизни для него заключается в исполнении воли бога, «воля же его в том, чтобы люди любили друг друга».