Истина, справедливость, добро — это и есть «бог внутри нас», и в этом смысле Толстой — человек, верующий отчаянно и самозабвенно. Но при такой вере ему не нужна церковь, ее сложные лживые обряды, церковь, во всем послушная царю. Толстой хорошо знает, и синод не забывает, кому церковь подчиняется, кто ее глава, более важный и страшный, чем господь на небесах.
Когда к Петру Великому явилось духовенство, спрашивая, кем заменить умершего патриарха, по одной из версий, царь стукнул себя в грудь и воскликнул: «Вот вам патриарх!»
Когда Павел I распоряжался чисто церковными делами, он объяснял приближенным: «Русский государь — глава церкви».
А вот он, Лев Николаевич, уже много лет перед всем народом, перед всем миром фактически предает анафеме самодержавие со всеми его институтами, ничего не прощая, ни о чем не умалчивая, неутомимо, бесстрашно.
«Толстой с огромной силой, — указывает В. И. Ленин, — и искренностью бичевал господствующие классы, с великой наглядностью разоблачал внутреннюю ложь всех тех учреждений, при помощи которых держится современное общество: церковь, суд, милитаризм, „законный“ брак, буржуазную науку».
В 1881-м, после убийства народовольцами царя Александра II, писатель публично предлагает новому царю, Александру III, совершить «истинно христианский» поступок: помиловать убийц. О том же просил молодой талантливый ученый Владимир Соловьев — и его тут же лишили кафедры. Но кафедрой Толстого был его рабочий стол. Как же унять, запугать «бесстрашного Льва»?
Меж тем в 90-х годах он пишет статьи о борьбе с голодом, показывая, что основным виновником его является правительство. По поводу этих сочинений реакционные «Московские ведомости» отзывались так: «Письма графа Толстого являются открытой пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».
Еще раньше появился ряд сочинений Льва Николаевича, где он выступал уже прямо против правящей церкви: «Исповедь», «В чем моя вера?» и другие. Особую его ненависть заслужила церковная верхушка, занятая тем, «чтобы под видом свершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».
На фоне этих «очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате» архиереев и митрополитов выделяется в ту пору фигура любимого учителя и наставника императора Александра III Константина Победоносцева — того, кто представляет в синоде «царствующий дом», — первейшего реакционера и мракобеса. Позже, когда грянет первая русская революция, этот «столп православия» будет разъезжать по столице вместе с маленькими детьми, как бы демонстрируя свою к ним любовь, а на самом деле опасаясь революционеров и справедливо полагая, что они в карету с детьми стрелять не будут.
Об этой личности Толстой пишет царю: «Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека — это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком Вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдет в историю — Победоносцевым».
Обер-прокурора писатель вывел в прогремевшем на весь мир романе «Воскресение», опубликованном в 1899 году. Несмотря на многочисленные купюры, которым его подвергла цензура, роман явился ярким воплощением того «горячего, страстного, — по словам В. И. Ленина, — нередко беспощадно-резкого протеста против государства и полицейско-казенной церкви», которым пронизано все творчество Толстого начиная с 80-х годов.
Пожалуй, ни в одном произведении Лев Николаевич так ядовито и безжалостно не расправлялся с церковниками, как в «Воскресении». Чего стоит одна только сцена тюремного богослужения.
Нарочито спокойным тоном писатель объясняет, в чем состоит сущность описываемого действа, — но сколько сарказма, издевки в этом внешне бесстрастном повествовании:
«…предполагалось, что вырезанные священником кусочки хлеба и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью…»